За что? Моя повесть о самой себе
Шрифт:
И затем обращается к худенькому мальчику с умными, серьезными глазами:
– И ты тоже хочешь пойти на войну и быть гусаром, не правда ли?
– Ах, нет, – живо отвечает мальчик. – Там людей убивают и кровь льется. Зачем же?
– А зачем турки бедных болгар обидели… У них дети! – заносчиво кричит Вова и сверкает глазенками.
– И у турок дети… маленькие, – с мечтательной грустью говорит худенький мальчик. – Нет, я в гусары не пойду. Я лучше учителем буду, – заключает он тихо.
– Учитель! Учитель! – в один голос хохочут Лили и Вова. –
– Нет, знаю, – веско и убедительно говорит мальчик.
– Не спорьте, не спорьте, дети, – останавливает мой отец расходившуюся компанию. – Ну, нам пора. Едем, Лидюша, – добавляет он и пожимает руку военному.
– До свиданья, дядя Воронской. Приходите к нам! И вот с ней, – тоном избалованного ребенка говорит Вова и небрежным кивком головы указывает на меня.
– Au revoir, monsieur [4] ! – приседает перед папой рыжая Лили.
4
До свиданья, месье! (франц.)
– Коля, ты с нами? Ведь мы соседи, я тебя под везу. Хочешь? – предлагает Солнышко моему новому знакомому – худенькому мальчику.
– Благодарствуйте, – отвечает мальчик и весь вспыхивает от удовольствия.
Еще бы! Кому не приятно прокатиться на таком пони, да еще в таком шарабане!
– Коля Черский живет со своим дядей в нашем дворе, – говорит мне Солнышко. – Он славный мальчик. Не то что разбойник Вова и его кузина Лили. Он будет приходить играть с тобой. Хочешь?
– Хочу! – говорю я радостно.
До сих пор я никогда не играла с детьми. Тетя Лиза и Солнышко тщательно оберегали меня от детского общества, боясь, чтобы оно не влияло дурно на мой слабый организм. Коля Черский был первый товарищ, с которым мне позволили играть.
Я весело вскочила следом за папой в шарабан, Коля поместился против нас на переднем сиденье, поджав ноги и сложив руки на коленях, как пай-мальчик.
Пони тронулся с места, и шарабан покатился по тенистой аллее Павловского парка к Царскому Селу.
Глава V. Мальчик-каприз. – Женщина в сером. – Первое горе
Два коршуна высоко поднялись в небо… Один ударил клювом другого, и тот, которого ударили, опустился ниже, а победитель, торжествуя, поднялся к белым облакам и чуть ли не к самому солнцу.
Я внимательно слежу за тем, как побежденный кувыркается в воздухе, силясь удержаться на своих могучих крыльях. Мои дальнозоркие глаза видят отлично обоих хищников. Окно в сад раскрыто. В него врывается запах цветущего шипов ника, который растет вдоль стены дома. Белые об лачка плывут по небу быстро, быстро…
Мне досадно, что они плывут так быстро… И на коршунов досадно, что они дерутся, когда отлично можно жить в мире… И на шиповник досадно, что он так сильно пахнет, когда есть другие цветы – без запаха! А больше всего досадно на то, что надо
5
Капот – просторная женская домашняя одежда с рукавами и застежкой спереди.
– Молись, Лидюша: «Помилуй, Господи, папу…»
Я мельком вскидываю на нее недовольные глаза. Лицо у тети, и так всегда доброе, без очков кажется еще добрее. Голубые ясные глаза смотрят на меня ласково. Милая тетя думает, что я забыла слова молитвы и подсказывает их мне снова:
– «Господи! Спаси и помилуй папу…» Говори же, Лидюша, что же ты!
Я молчу. Смутное недовольство, беспричинно охватившее меня, когда я поднималась с постели, теперь с новой силой овладевает мной. Знакомый мне уже голос проказника-каприза точно шепчет мне на ушко: «Не надо молиться. Зачем? От этого ни добрее, ни умнее не будешь».
А тетя шепчет в другое ухо:
– Стыдно, Лидюша! Такая большая девочка – и вдруг молиться не хочет!
Но я молчу по-прежнему, точно воды в рот на брала. И смотрю в окно помутившимися от глухого раздражения глазами. Коршуны давно уже перестали драться, но облака плывут все так же скоро. Ужасно скоро! Противные, хоть подождали бы немножко! И несносный шиповник так и лезет своим запахом в окно.
Гадкий шиповник!
Тетя говорит уже не прежним ласковым голосом, а строгим:
– Лидюша! Да начнешь ли ты, наконец?
Тут уж меня со всех сторон окружают цепкие клещи невидимого проказника-каприза. Раздражение мое растет. Как? Со мной, с божком семьи, с общим кумиром, говорят таким образом?
– Не хочу молиться! Не буду молиться! – кричу я неистово и топаю ногами.
– Что ты! Что ты! – повышает голос тетя. – Как ты смеешь говорить так? Сейчас же изволь молиться.
– Не хочу! Не хочу! Не хочу! Ты злая, злая, тетя Лиза! – надрываюсь я и делаюсь красная как рак.
– За меня не хочешь, так за папу! За папу должна молиться.
– Не хочу! – буркаю я и смотрю исподлобья, какое впечатление произведут мои слова на тетю Лизу.
Ее брови сжимаются над ясными голубыми глазами, и глаза эти окончательно теряют прежнее ласковое выражение.
– Изволь сейчас же молиться за папу! – строго приказывает она.
– Не хочу!
– Значит, ты не любишь его! – с укором восклицает тетя. – Не любишь? Говори!
Вопрос поставлен ребром. Увильнуть нельзя. На минуту в моем воображении вырастает высокая стройная фигура Солнышка и его чудесное лицо. И сердце мое вмиг наполняется жгучим, острым чувством бесконечной любви. Мне кажется, что я задохнусь сей час от прилива чувства к нему, к моему дорогому папе Алеше, к моему Солнышку.