За что?
Шрифт:
Как только урок кончился и оба — и инспектор, и учитель — вышли из класса, я, сами не знаю как, очутилась на кафедре, плохо сознавая то, что хочу сказать и — или сделать сию минуту
— А, по-моему, то, что вы сделали, это гадость невероятная! — вскричала я, стуча по столу кафедры и обводя разгоревшимися глазами весь класс.
— Что*? Что гадость? Что с тобой, Воронская! Что ты говоришь?! — встрепенулись они. — Кто сделал гадость? Что такое?
— Вы гадость сделали! Вы, вы! — продолжала я, стуча и волнуясь.
— Воронская! Как ты смеешь браниться! Ты с ума сошла! — накинулись они на меня со всех сторон.
Но я уже ничего не помнила и не понимала.
— Нет! Не я сошла
— Воронская! Дрянь! Мальчишка! Как ты смеешь ругаться, противная! — полетело мне в ответ.
— Да, да, да! Смею! Смею! Смею! — подхватила я с каким-то новым приливом негодования. — Смею! Во-первых, вся эта история — нечистая, противная, грязная! Прежде всего ведь он больной — Миддерлих, и смеяться над болезнью — гадость! Пусть я дрянь и мальчишка, но я вам говорю, что сама никогда бы не сделала ничего подобного. Подлость это — да, да, да!
Мои глаза так и бегали по толпе окруживших кафедру девочек. Мое лицо и щеки пылали, уши горели и вся я тряслась от гнева, жалости и негодования.
— Воронская, гадкая, скверная, фискалка! — слышала я чей-то взбешенный голос и мгновенно что-то тяжелое пролетело мимо меня и ударилось в стену.
Я презрительно повела плечом, не стараясь даже взглянуть на того, кто пустил в меня книгой. Я только обводила глазами толпу всех этих девочек, взволнованных, взбешенных и возбужденных не менее меня. Оскорбления, щедро брошенные им по их адресу, не прошли даром.
— Воронская! Негодная! Противная! Сорвиголова! Дикарка! Мальчишка! — кричали вокруг меня исступленные голоса.
И вдруг весь этот шум и гам покрылся здоровым, трезвым и резким окриком:
— Молчать! Сию минуту молчать! Галдят, точно мальчишки! Безобразие!
Чернокудрая смуглая девочка вбежала ко мне на кафедру и стала рядом со мною
— Воронская, дай мне пожать твою руку! — взволнованно путаясь и волнуясь вскричала она. — Ты права. Чем он, бедный Миддерлих, виноват, что заболел и должен, несмотря на свою болезни, несмотря на свои обернутые карболовыми компрессами ноги, являться в класс, чтобы не потерять заработка? Да, ты права, Лидочка! Слышишь, Воронская? Ты лучше их всех, потому что заступилась за него. И я, и Варя решили сказать тебе это. Ты самая благородная, самая лучшая из них.
И она с презрением метнула взглядом на разом присмиревшую толпу девочек.
— Позволь мне и Варе быть твоими друзьями, Воронская… Я нарочно, в присутствии всего класса, прошу у тебя твоей дружбы, которой могу только гордиться. Да! да!
— Ах! — вырвалось у меня радостным звуком и я широко раскрыла объятия.
Петруша со свойственной ей живостью кинулась в них. Вслед затем подбежала и бледная Варечка, и я расцеловалась с нею.
А в это время к нам уже подошли Лиза Маркевич, грустная темноглазая Лида Лоранова, Катя Вальтер, Зернская и многие другие. Только кружок Колибри, состоявший из нее самой, Стрекозы, Мендель, Додошки, да «бабушка» Беклешова со злобою шипели мне вслед:
— Проповедница какая! Вот еще!.. Командирша! Дикарка!
Но я не обращала внимания на этот злостный шепот.
— Оставь их, душка! — шептала мне на ухо моя новая подруга Петруша. — Они, как шавки на слона, полают-полают и перестанут! а я тебя очень, очень люблю, — прибавила она неожиданно, — и Варенька тоже…
И мы опять крепко расцеловались.
ГЛАВА VII
Я съедаю завтрак француза. — Астраханка. — На суде. — Истерика
Дни летели за днями, и я понемногу привыкла к моей «тюремной» жизни в институте. «Солнышко» навещал меня почти ежедневно в маленькой зеленой приемной, где мы могли сидеть с ним обнявшись по «домашнему» и говорить обо всем, не опасаясь проницательно-насмешливых глаз классного начальства. Два раза в неделю приходили ко мне тетя Лиза с Олей, а иногда и Линуша с Катишь. Я их познакомила с моими обеими подругами. Петруша им ужасно понравилась. Горячая, несдержанная, увлекающаяся девочка с ее добрым сердцем и необычайной ласковостью не могла не нравиться кому бы то ни было. Зато «аристократка» Варя не сумела стяжать общих симпатий. Линуше и Катишь она показалась чересчур вычурной; тетя Оля заметила, что смешно маленькой девочке так заниматься своей внешностью, полировать ногти и прочее, и прочее. Только тетя Лиза сумела оценить по заслугам эту гордую, скрытную, чрезвычайно щепетильную в делах чести и порядочности девочку. Она была очень горда, очень сдержанна, вышколена и никогда не выражала своих чувств. Ее мать, холодная, важная и гордая аристократка, не умела ласкать дочь, и маленькая Варя росла, не имея понятия о материнской ласке. Мне она показалась слишком холодной, да и я как-то чуждалась ее. Зато с Петрушей мы сошлись так, что я вряд ли полюбила ее меньше Лели Скоробогач и Коли Черского.
Была суббота, одна из тех томительных постных суббот, когда по всему институту носился запах жареной корюшки на постном масле и вареного саго с красным вином. Я не могла есть постного. Меня не приучили к постной пище дома, и поэтому неудивительно, что под ложечкой y меня сосало от голода и в желудке была довольно красноречивая воркотня.
— Я есть хочу! — произнесла я тихонько моей соседке по парте Вальтер.
Катя Вальтер, миловидная шатенка из «парфеток», т. е. лучших учениц, сделала в мою сторону сердитые глаза, потому что как раз в эту минуту учитель французского языка, m-r Вале, объяснял с великим старанием на французском диалекте, что Франция была бы великою державой, если бы…
Но мне не пришлось услышать, почему Франция «была бы великой», так как m-r Вале, заметив мои бесконечно рассеянные глаза, вызвал меня к доске и велел повторить, что он сказал нам только что.
Но повторить я не могла, так как не слышала ни слова из сказанного, занятая мыслью о том, что мне придется просидеть весь день голодною.
— Tr`es innatentive, m-lle! — рассердился француз не на шутку, — vous aurez un z'ero. Tenez! [4]
— Monsieur Vаl'e, — произнесла я жалобным голосом, — je n'en suis fаutive: j'аi fаim. [5]
4
Очень не внимательны, м-ль. Я вам ставлю нуль.
5
Я совсем не виновата. Я голодна.
Доброе лицо француза, которому он только что придал строгое, сердитое выражение, задрожало от смеха.
Девочки дружно фыркнули. Комисарова даже на стуле подскочила от неожиданности.
— Воронская, не срамись! — прошипела Дорина со своей скамейки.
— Ничего не срамлюсь! — сверкнув в ее сторону взором, крикнула я запальчиво, — срам падать притворно в обморок, а есть хотеть нисколько не срам.
И потом, глядя в самые глаза француза уже веселым, смеющимся взглядом, я произнесла с каким-то особенно лишим задором: