За что?
Шрифт:
— Она очнется, Варя, как ты думаешь, очнется? — И тотчас же она добавляла с каким-то страстным отчаянием:
— Какая она чудная, особенная, необыкновенная, эта Воронская! И никто ее здесь не понимает и не поймет! Никто, никто!
На а это голос рыженькой «аристократки» отвечал невозмутимо:
— Пожалуйста, не увлекайся, Ольга. Эта Воронская — самая обыкновенная, заурядная, сильно избалованная девочка и все!
— Если ты будешь говорить так, я перестану любить тебя, Голицына! — вырвалось горячо из груди моей доброй маленькой заступницы Петруши. — Слышишь, Варя, раз-люб-лю!
С каким наслаждением поцеловала бы я смуглое
Я проснулась только поутру, проспав около восемнадцати часов к ряду. Проснулась, встряхнулась и почувствовала себя сильной и здоровой как никогда.
Первое лицо, которое я увидела, была моя ненаглядная Петруша. Радостно сияющие черные глазенки так и заблестели мне навстречу, едва я открыла глаза.
Молча, без объяснений и слов, обняла я милую девочку…
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ГЛАВА I
Стихи. — Первая заутреня. — Триумф
Светло, радостно и торжественно звенят, перекликаясь, бесчисленные колокола. Они отзываются в сердце девочки, пытливо вглядывающейся в ночные сумерки апрельской ночи.
Эта девочка — я. Я не могу спать. Катишь уложила меня на тетиной постели, а сама растянулась на низеньком диванчике. Она спит. Ее пухлое, моложавое личико так спокойно. А мне не хочется спать. Совсем, совсем не хочется. Жизнь так и бьет ключом в каждой фибре моего существа. Неделю дома, в Царском! Целую неделю! Господи! Мое сердце то бьется сильно-сильно, то замирает до боли сладко, до боли радостно. Мне кажется, что я не вынесу, задохнусь от прилива странного и непонятного мне самой восторга. Что-то до того огромное, до того светлое вливается волной в меня под этот звук колоколов, в эту пасхальную полночь! А впереди еще лучшее, еще более радостное ждет меня. Сегодня я иду с тетей и Катишь в первый раз к заутрене. Я столько лет ждала этого дня. К первой заутрене, понимаете ли вы это? Столько лет ждать и наконец… дождаться.
Теперь я большая. Я институтка, меня уже не гонят спать, как маленькую.
Тетя Лиза заглянула в комнату на минутку.
— Ты не спишь, Лидюша?
От нее пахнет свежим испеченным тестом и шафраном, и пальцы у нее совсем красные, точно в крови. Знаю отчего, знаю.
— Ты яйца красила? — восклицаю я, и, не дождавшись ответа, прибавляю:
— Ах, Лиза, есть ли кто-либо такой же, как я, счастливец на земле?
Она улыбается и кладет мне руку на голову. В глазах ее что-то таинственное и ободряющее.
— Мы не знаем, что ждет нас в будущем и… и… надо молиться, — говорит она как-то загадочно и целует меня.
Мне становится разом страшно!.. Мне кажется, что она хочет сказать что-то и не договаривает.
Видя испуг, живо отразившийся в моих глазах, тетя быстро охватывает меня обеими руками за голову, прижимает ее к груди и шепчет:
— Господь с тобой, детка, будь счастлива, моя родная!
В это время Маша появляется неожиданно на пороге и, обращаясь к тете, таинственно говорит:
— Барышня, пожалуйте! Время тюлевую бабу из печи вынимать.
И обе — и она и тетя — исчезают за дверью. Я снова одна. Катишь по-прежнему храпит на диване. В окна смотрит голубоватая полумгла и звезды, звезды, без конца, без счета…
«Они светят, эти звезды сейчас и ему, моему дорогому „солнышку“!» — мелькает в голове моей быстрая,
Христос Воскресе, дорогой! Звезды, золотые, милые, передайте ему это!.. — И вдруг неожиданно я поднимаю голову и прислушиваюсь…
Кто это говорит подле? Что за странные звуки носятся и поют вокруг меня?.. Что за удивительные слова слышу я в пространстве вместе с каким-то властным голосом, приказывающим мне произнести их громко'?.. Я невольно подчиняюсь этому голосу и прямо из моего сердца, или откуда-то еще глубже, плавно, чуть слышно, льются, как струйки ручейка, как песня жаворонка, звучные, стройные строфы:
«Звезды, вы, дети небес, Пойте свой гимн светозарный, Пойте: „Спаситель Воскрес!“ Ангел сказал лучезарный. Слышишь ты дивный привет, Ты, одинокий, родимый… Здесь тебя около нет… В сердце моем ты, любимый… Ты далеко… — ты в пути… Все же я вижу родного… Солнышко! В детской груди Много восторга святого. Солнышко: сердце поет, Папу Алешу зовет… О, приезжай, ненаглядный!»Я стою, вся точно заколдованная… Теперь мне понятно только, что слова эти никем не сказаны, никем не произнесены, а выросли просто из меня, из моей груди. Я сочинила их… Я сама!
Шум и звон наполняют мой слух, мою мысль, мою голову. Все поет, ликует в моей душе. Я сочинила стихи, я, Лидюша Воронская! Я — поэтесса!
— Лиза! Тетя Лиза! — кричу я неистово, — слушай, слушай, что я выдумала! Скорей, скорей! И Маша… все слушайте, все!
И я пулей влетаю в кухню, бросаюсь к тете, отскакиваю от нее, потому что в руках у нее кастрюля с горячей глазурью и, отлетев на пять шагов, попадаю руками во что-то теплое, мягкие, волнообразное и душистое.
— Барышня! Бабу! Бабу помяли… тюлевую! Ах ты, Господи!
И румяное лицо Маши с полным трагизмом отчаяния предстает предо мною.
Бабу помяла — экая важность! Что такое баба в сравнении с тем, что я… поэтесса!..
Колокола гудят протяжно, звонко и непрерывно по всему городу. Всюду расставлены плошки, зажжена иллюминация. Стрелковая церковь освещена тысячью огней. Мы храбро шагаем через улицу, на которой последки мартовского снега еще оставили лужи и неровности. Тетя крепко держит меня за руку. Катишь идет рядом. У меня такое сияющее лицо, точно для меня одной этот праздник, эти плошки, эта иллюминация.
«Вот если бы „солнышко“ появился сейчас внезапно, вот было бы отлично! — мечтаю я. — А то жди еще три дня. Зато, когда приедет, я ему сюрприз сейчас же поднесу: так вот и так, целуй свою Лидюшу — она поэтесса!» — И я мысленно повторяю тут же слова моего неожиданного стихотворения:
Звезды, вы, дети небес…Мы пришли как раз вовремя. Крестный ход только что обошел вокруг церкви, и священник громко и звучно провозгласил трижды:
«Христос Воскресе! Христос Воскресе! Христос Воскресе!»