За что?
Шрифт:
Стрелки—Хорченко, Гиллерт, Ранский и другие несут мой гроб. А стрелковые дамы, т. е. жены офицеров стрелкового батальона, наши соседки, все хорошо знавшие меня, плачут и говорят — «Такая юная! Такая миленькая, такая талантливая, и умерла! Из-за Нелли Роновой умерла!»… «Да, да, из-за нее! Из-за нее!»— кричу я, задыхаясь, и несусь вперед, как стрела, между голыми, обнаженными кустами смородины и сирени.
Апрельская ночь дышит мне в лицо своим студеным дыханием. Серый полумрак белой полуночи скользит неслышно, как призрак, окутывая прозрачным покровом и дом, и сад. Там, в этом
А «божок» все несется и несется по поляне, стуча зубами от холода и волнения, злорадно торжествуя свою победу… Умру! Теперь уже непременно умру!
В углу сада лежит огромная куча еще не растаявшего снега. В одну минуту я подле. Взбежать на этот снег, провалиться в него по пояс и остаться в нем до утра с голыми ногами, и — смерть обеспечена, да!
Я быстро отбегаю вбок, делаю разбег, поднимаю голову и останавливаюсь как вкопанная.
Около снежной кучи стоит хорошо знакомая мне серая фигура женщины. Я знаю ее. Черные глаза, светящиеся из под капюшона, тоже хорошо знакомы мне. Она является ко мне во второй раз в моей жизни: тогда, перед отъездом папы на войну, и теперь, перед моей смертью. Какая-то странная тайна невидимыми узами связывает меня с ней. Кто она — я не знаю. Но что-то светлое и жуткое зараз испытываю я в присутствии серой женщины.
«Кто ты?» — говорю я дрожащим голосом.
Она молчит, только из под капюшона сверкают ее глаза, черные и глубокие, как пропасть.
«Слушай, кто ты? Ты должна мне сказать, кто ты. Ты всегда появляешься ко мне, когда случается что-нибудь большое! Ты точно охраняешь меня, значит любишь! Скажи мне, кто ты и сделай так, что бы я умерла!». И выкрикнув с каким-то страстным отчаянием мою фразу, я жду ее ответа.
Она тихо качает головой.
«Ты не умрешь! Ты не умрешь, дитя! Ты должна жить», — слышится мне тихий, тихий, как шелест ветра, голос.
«Вздор!» — кричу я исступленно. — «Мне тяжело, невыносимо!»
И я со всего разбег бросаюсь в сугроб.
Ощущение холода разом протрезвляет меня.
В ту же минуту кто-то сильный подхватывает меня на руки и несет куда-то. Серая женщина исчезает, сливаясь с прозрачными сумерками апрельской ночи.
— Лида! Милая, возможно ли так безумствовать! — слышится мне.
Я быстро открываю глаза. Теперь я лежу на садовой скамейке. Высокий, стройный мальчик с бледным лицом стоит предо мною.
— Коля! — кричу я неистово, — как ты очутился здесь, Коля? — и я бросаюсь на шею моего товарища и друга.
— Очень просто, — говорит Коля, — ведь мы еще не уехали с дачи и живем здесь. Я видел тебя у заутрени.
— Почему же ты не подошел ко мне?
— О, ты была слишком великолепна. Точно принцесса среди своих рыцарей и дам…
И он тихо улыбается.
— А вот каким образом попала ты босая в сад? Объясни, пожалуйста.
— Ах, не принцесса я, Коля, принцессы не могут быть так несчастны, как я! — и я судорожно зарыдала, прижавшись к его груди.
Он дал мне выплакаться, не перебивая моего отчаянного порыва горя.
Рыдая и всхлипывая, я рассказала ему все, все: и про
— Глупая, бедная, маленькая девочка! — произнес он, тихо покачивая головою, — и тебе не стыдно? Ну, подумай только, что станется с твоим отцом, если ты, в самом деле, заболеешь и умрешь?
— Ему все равно. Он женился на Нэлли Роновой, и ему нет до меня никакого дела, — угрюмо глядя мимо Колиных глаз, говорю я.
— Лида! Лида! Ну, можно ли говорить так! — шепчет он в испуге.
— Умру! умру! — твержу я с отчаянием, — умру, на зло им, всем умру, нарочно! Я самый несчастный человек в мире и мне надо умереть!
— Молчи! — вдруг сердито крикнул Коля, — не смей так говорить!
Я не узнала всегда покорного и тихого голоса моего «рыцаря», так он вырос и окреп в эту минуту.
— Молчи и слушай! — прибавил он серьезно и повелительно.
Его лицо бледным пятном светлело на фоне серых сумерек апрельской ночи. Глаза блестели. Он выпрямился и точно вырос в эту минуту.
— Слушай, я тебе скажу тайну, которую не знает ни одна душа. Эта тайна откроет тебе, что бывает горе и больше твоего… Слушай. Живет на свете мальчик. Живет в бедной маленькой комнатке с грубым, черствым и диким человеком. Человек этот вечно зол, вечно желчен и каждый вечер скрывается из дому, а когда приходит, то от него пахнет водкой и он едва-едва держится на ногах. При виде мальчика, когда тот сидит за работой, он кидается, как дикий зверь, на него, отнимает книгу, рвет ее в клочья, а мальчика бьет, жестоко бьет, приговаривая: «Книги до добра не доводят. Не читать и не учиться надо, а работать, работать, работать, да!» И когда избитый, израненный мальчик теряет сознание, жестокий человек оставляет его в покое. И мальчик все-таки учится, урывками, тайком, а в промежутки от уроков переплетает книги, клеит коробочки на продажу и отдает весь заработок жестокому человеку. И все-таки колотушки и побои так и сыплются на него… Ну и пусть бьет, пусть увечит! Мальчик все-таки не бросит ученья никогда! — пылко заключил свой рассказ Коля.
Лицо его побледнело еще больше. Глаза ярко сверкали на чудно преобразившемся теперь, почти прекрасном лице.
— Коля! Милый! Неужели?.. — прошептала я, боясь поверить тому, что только что услышала.
— Смотри! Вот! Вот следы жестокого человека на руке мальчика! — вскричал Коля и быстро отвернул рукав курточки.
На белом нежном теле этого полу-юноши, полу-ребенка были частые синие пятна от кисти до плеча. Это был сплошной синяк, след беспощадных побоев.
— Коля! Бедный Коля! — вскричала я, — бедный мученик!
И прежде чем он успел отдернуть руку, я быстро прильнула губами к больному месту.
— Вот видишь, Лида, я же терплю! — произнес он тихо, но значительно. — Терпи и ты! Так велит судьба!
— Не судьба, а серая женщина! — прошептала я чуть слышно.
— Кто?
Но я не ответила. Чем-то чудовищным показалось мне выдать мою тайну о ней.
«Если я скажу о моей таинственной серой женщине, она, пожалуй, не будет охранять меня больше», — мелькнуло у меня в мыслях. И тотчас же я прибавила вслух: