За что?
Шрифт:
— Lydie, ou ^etes vous? Lydie! Lydie! Lydie! [9]
Это голос мачехи. Я его узнаю из тысячи.
И что за ненавистное имя «Lydie» и это «вы» на французском языке!
Откликнуться или нет? Поневоле надо откликнуться.
Вон мелькает в дубовой аллее высокая фигура в холстинковом платье, из которого как-то необыкновенно прилично выходит черная, гладко прилизанная головка под английского покроя шляпой, а рядом ковыляет странное маленькое существо с безобразным лицом и меланхолическим носом.
9
Лидия, где ты?
Я знаю,
— Lydie! Ou ^etes vous! Repondez donc! [10] — слышится под самым моим ухом, и, сконфуженная, я вылезаю из кустов.
— La voila votre 'elеvе, m-lle! — произносит очень любезным тоном мачеха, — jusqu'au mois d' Ao^ut au moins vous aurez la bont'e de veiller la petite! [11]
Как? Это, значит, моя гувернантка? Эта кикимора с меланхолическим носом?
10
Лидия, где ты? Ответь же!
11
Вот ваша воспитанница! До месяца августа, по крайней мере, вы будете столь добры воспитывать эту маленькую.
Господи! Видела ли я что либо отвратительнее этой смешной, жалкой фигуры!
— Bonjour, mademoiselle. J''espere biеn que vous m'en traiterez un bon ami… [12]
обращается ко мне «кикимора» (как я разом окрестила мою гувернантку).
Господи! Да неужели же все француженки «зеймкают» так противно? И зачем меня не предупреждали что у меня будет гувернантка? Нечего сказать, приятный сюрприз приготовила мне мачеха!
Я приседаю с самым демонстративным видом перед гувернанткой и вдруг взгляд мой падает на ее ноги… Господи! Что это такое? Силы небесные, светлые и темные!.. Вот так сапоги! Там, где у людей на ступне полагается иметь кости, на этом самом месте у бедной «кикиморы» дырки, величиною с грецкий орех. Сапог новешенек, а на костях дырки, сквозь которые как в окошко смотрит белый чулок. M-lle Лаура Тандре (фамилия урода с прорезанными сапогами) замечает мой удивленный взгляд, направленный на ее ноги, и подбирает их под прикрытие юбки:
12
С добрым утром, m-lle. Надеюсь, что мы будем хорошими друзьями.
— Ах! Это у меня вследствие мозолей… — говорит она застенчиво.
Мозоли! Вот так прелесть! У меня в жизни моей не было мозолей, и я считаю их чем-то… весьма, весьма неприличным. И вдруг я на первых же порах узнаю, что у бедной Лауры Тандре мозоли!.. Примем к сведению!
— О! это должно быть неприятно! — говорит мачеха по-французски, и я вижу, как она силится изобразить сострадание на своем румяном лице, — но вы здесь поправитесь, m-lle, будете носить легкую дачную обувь… Потом, вы такая худенькая, не надо ли вам пить молоко?
— Oh, oui, bien, oui, chеre madame! [13] — закивала головой кикимора, и на ее меланхолическом лице при одном напоминании о молоке появилось сияющее выражение.
— Mais je prefere lait frais trait, chеre madame! [14] — прибавляет она.
— Отлично! — говорит мачеха и потом. обратившись ко мне, добавляетъ: — Lydie. ты будешь водить ежедневно m-lle в селение Рыбацкое — оно, ты знаешь, здесь близехонько—к коровнице Марьюшке пить парное молоко в 8 часов вечера. Слышишь? Вот так удовольствие!.. Мало того, что придется тащиться по скучному пыльному шоссе, вместо того чтобы гулять по нашему трехдесятинному, большому, как роща, саду, — я должна буду еще жертвовать теми чудесными часами, которые я провожу всегда на берегу Невы, любуясь, как медно-красный диск солнца медленно погружается в светлые воды!
13
О, да! да! дорогая мадам!
14
Да, но я предпочитаю парное молоко.
Я так люблю этот час заката всей душой, — и вот, не угодно ли? Сопутствовать кикиморе ради ее глупой прихоти пить парное молоко! Ну, и угощу же я ее парным молоком, долго будет помнить!..
К обеду приехал папа и с таким изумлением взглянул на мою «кикимору», что я чуть не фыркнула за столом.
Ровно в 71/2 часов мы отправились в Рыбацкое. «Кикимора» едва-едва поспевала за мною в своих продырявленных сапогах.
По дороге я самым безжалостным образом рассказывала ей, какая у меня была раньше красавица гувернантка, что она никогда не пила парного молока, и что у нее было прелестное имя Катишь.
— Она была высока и стройна, как тополь. — Говорила я, увлекаясь. — В глазах ее отражалось небо, волосы были черные, как ночь, и длинные, как вечность, а ножки малюсенькие, и носила она такую изящную обувь, что они казались игрушечками!
И говоря это, я дерзко взглядывала на дырявые сапоги моей спутницы, приводя ее этим в неописанное смущение.
— Судя по вашему рассказу, ваша гувернантка была действительно красива, — произнесла она без малейшей тени злобы или раздражения.
— Катишь была красавица! — проговорила я тоном, не допускающим возражения, и ускорила шаги. M-lle Тандре поспешила за мною.
Уже после первого разговора я заметила, что эта бедная француженка была добродушна и безвредна, как божья коровка, и мне было это крайне досадно. Будь она зла, я бы не замедлила вступить с нею в открытую вражду, а теперь—приходилось смириться и ждать.
Коровница Марьюшка, жившая на самом краю Рыбацкого и поставлявшая молоко к нам на дачу, сидела у ног рыжей Буренки и доила ее. Когда мы вошли в ее хлев, она тотчас же наполнила молоком огромную жестяную кружку и передала ее «кикиморе». Та, с непонятным для меня удовольствием (терпеть не могу парного молока), в одну минуту осушила кружку. Марьюшка снова наполнила, и Тандре снова выпила кружку до дна.
Я начинала уже приходить в неописуемое изумление и широко раскрытыми глазами смотрела, как эта худенькая, слабая на вид женщина опорожняла кружку за кружкой. Пенящаяся белая влага, доходившая до самых краев огромной посудины, содержавшей в себе около бутылки, исчезала в одно мгновение ока в огромном рту скелетообразной француженки. Наконец, опрокинув пятую по счету кружку в горло, она как-то приостановилась разом и, глядя на меня осовевшими глазами, произнесла:
— Il faut que je me repose un peu! [15]
15
Мне необходимо немного отдохнуть!
Как! Только отдохнуть и опять?
Не думает ли она, однако, выпить зараз целую корову?
Вероятно и Марьюшка боялась того же. По крайней мере, в ее красноречивых взглядах на меня выражался испуг, почти ужас. Я быстро зажала рот руками, чтобы не расхохотаться, и со всех ног кинулась из хлева в крошечный садик, прилегавший к избе коровницы и… невольно остановилась в изумлении. За небольшим деревянным столиком, на котором стояла крынка молока, черный ломоть хлеба и стакан, сидел очень высокий худощавый молодой человек, с черными усиками под капризно изогнутым ртом и с пронзительными, светлыми глазами, напоминающими глаза ястреба. Его соломенная шляпа лежала подле на скамейке, рядом с тросточкой, и каштановые волосы, ничем не стесненные, красиво вились на его очень маленькой изящной головке.