За что?
Шрифт:
— Да нет, Цилецька, я не мылю, а мулю. Разве ты не знаесь, Цилецька, что надо мулить зивот? У меня зе там сьто-то есть, Цилецька, а у нас в деревне, если в зивоте сьто-то есть, — надо мулить. Поняла, Цилецька?
Увы! Не только Циля, но и мы все, которых она перебудила, не понимали, что за таинственные манипуляции она проделывает с животом [35] .
Тоська таким спокойным тоном объясняла свои лечебные процедуры, что Циля от нее отошла. Не успела лечь у себя на койке, как снова по бараку разнесся истошный крик:
35
Объяснение
— Вьо-ды ка-льод-ной! Вьо-ды ка-льод-ной!
Циля вскочила, подбежала к Тоське:
— Дать тебе воды? Вот я принесла, попей, легче станет.
— Сьто ты ко мне пистала, Цилецька? Не хоцю я вьоды.
— Так что же ты орешь и воды просишь?
— Нет, я пить сьовсем не хоцю. Это в насей деревне так делают: как в зивоте сьто-то есть, надо мулить зивот и вьоды кальодной кьичать; ты очень хоросая, Циленька, а дурная — ницего не понимаесь.
Перебудила тогда Тоська весь барак своим криком «вьоды кальодной», однако никто на нее не рассердился — мы буквально катались от смеха, как тогда, когда она громогласно объявила нам, что неизвестно, «с циго бы это» она беременна.
Так, беременной, погнали Тоську со всеми в пеший этап, и вместе мы оказались на Эльгене. Беременности своей она стыдилась и по-прежнему старалась ее скрыть. Как-то, встретив во дворе лагеря свою знакомую по Сеймчану Симу Вайсберг, стала она ей жаловаться:
— Знаесь, Симоцька, посля я к насему доктору — ведь зивот у меня болит, я много каси съеля, а он мне: «Ты беременна…» С циго бы это? — уже не прежним задорным тоном, а печально сказала Тоська свою обычную фразу. И вдруг ни с того ни с сего: — А по-зьор-то какой! По-зьор какой…
— Почему же позор? — делая вид, что не понимает, спросила Сима. — Ты же сама говоришь, что живот у тебя от каши болит.
— А ню тебя, Симоцька, — рассердилась Тоська. — Будто сяма не знаесь! Ты мне только скази, как я людям в гляза глядеть стяну?
Так и пыталась Тоська обмануть и себя, и других и наперекор всем своим хитростям — родила. Родила без врача, не в больнице, а прямо тут же, в бараке, стоя у стола. Мы были разбужены криком ребенка, сама она не издала ни звука. Позор рождения ребенка от неизвестного отца не покидал ее. Конечно, ее взяли в больницу. Ребенка своего она не стала кормить, специально простудила, и он недели через две умер от воспаления легких. Все это произошло на глазах тех, кто лежал с ней в одной палате. Встретив вышедшую из больницы Тоську, начала я ее стыдить:
— Что же это, Тоська, ты сделала? Выходит, своего ребенка заморила! Ведь все видели.
— Не верь, Сольомоновна, не верь. Это они со зла… никому не верь, — говорит она, причем не своим обычным тоном, а скороговоркой, подобострастно. И, неожиданно переменив и тему, и тон, спрашивает:
— Ты Борисова [36] знаесь?
— Ну, знаю… а при чем тут Борисов?
— Вот и при том… Ты знаесь, сьто он за рюцьку со мной здоровкался? Как в палату придет, так ко мне первой — и рюцьку: «Тоська, здравствуй».
36
Борисов — главврач лагерной больницы Эльгена.
— Все-таки я не пойму, почему ты мне про Борисова рассказываешь, когда я тебя о ребенке спрашиваю, — все еще не могу я понять, куда Тоська гнет.
— Ты зе пьонять долзна: стал бы Борисов со мной за рюцьку здоровкаться, коли бы я заморила мово ангелоцька? Подюмать только… да рази бы я, Сольомоновна, такой грех на дусю взяла? Тозе… сказяла… Заболела кьосецька моя, баноцьки Борисов велел поставить махонькому. Лезит ангелоцик мой на подусецьки, а на спиноцьке у него баноцьки, баноцьки, ну вот сицяс улетит кьосецька моя прямо к Богу в Царьствие его Небесное. А ты залядила — заморила да заморила… А обо мне-то ты подюмала?
— А что мне о тебе думать? Ты жива и здорова, а ребенка — уморила, — все продолжала я обвинять ее в гибели ребенка.
Вдруг Тоська перестала оправдываться и стала наступать:
— А домой мне ехать пьидетця? Ты как об етом дюмаесь? Сьто бы я с ребьенком на рюках людям говорить стала? Заморила… заморила… В Царствии Небесьном ангелоцик мой… где з ему есьцо быть, он зе махонький, гьехов на нем нет… Ты то подумай, что хоросо ему там и у меня рюки свободные — домой поеду. Заморила… заморила… понимать надо, а тогда и гьоворить.
Так мы и расстались на Эльгене с Тоськой, которая и ребенку райскую жизнь обеспечила, и про себя не забыла.
Вот еще вспоминается Тоська — как однажды в Сеймчане она у нас вождем была.
Работали мы как-то вместе с мужчинами на берегу реки на рубке капусты. Берег был недалеко, обедать водили в лагерь, для чего приходил за нами староста. Одним ходить было запрещено под угрозой карцера. На обед отводился всего час, за который надо успеть построиться (было нас человек шестьдесят), дойти до лагеря, где постоять, пока пересчитают, ринуться всем в столовую, где и без нас полно народу, вновь построиться и без опоздания быть на месте. Времени в обрез. Не успел — без обеда остался. Как-то раз гудок на обед прогудел, все построились, ждем, что староста поведет, а его нет. И такие уж все покорные, забитые, безответные, что никто не решается пойти без этого самого старосты, который и сам не бог весть какое начальство. Главное во всей этой механике движения на обед — чтобы пошла первая шеренга. За ней без страха пойдут последующие — «Откуда мы знали, что впереди нет старосты?».
Стоим, ждем, время уходит, того и гляди без обеда останемся, а пойти первыми никто не решается. Вдруг из рядов выступила наша Тоська в деревенской косыночке, стала впереди всех, подняла призывно руку, слегка обернулась назад и бодро крикнула:
— Ребята-а-а! Не тюсюйсь [37] ! Зя мной! — и пошла своей обычной походкой, слегка наклонившись вперед, поматывая широкими юбками и потряхивая головой. И все пошли за этой смешной Тоськой, которая одна среди всей этой массы мужчин и женщин, старых и молодых, образованных и ученых, — не испугалась и позвала всех идти за ней.
37
Не тушуйтесь.
Позвала: «Ребята, не тюсюйсь, за мной!» — да еще все время и командует, подражая старосте:
— А ню! Кьто там разговаривает? Не отстявай! Сире сяг, сире сяг! — и идет, спотыкаясь, поматывая хвостиком косынки.
По дороге мы встретили старосту. Зная, что опоздал, он очень спешил и вдруг увидел всю процессию с Тоськой впереди.
— Ты куда их ведешь? — спросил он, давясь от смеха.
— А ты не знаесь, сьто обедать пора? Ты где пропал? Мьозесь уходить, мы и безь тебя дойдем! А ню, не месяй! Хоцесь с нами идти — становись в ряд! — И снова, призывно подняв руку, прокричала свое: — Ребята, не тюсюйсь, за мной!