За что?
Шрифт:
Только сейчас мы увидели в петлицах кителя след ромбов. Тот, кто носил этот китель, был высок. Где-то на полках пониже лежали, наверное, его синие галифе. Комдив? Командарм?.. Как хорошо, что здесь одна только лампочка, один тусклый глазок на привязи шнура: зрелище изувеченных петлиц с вырванными знаками различия нестерпимо, как и проколы аккуратно обметанных зелеными нитками дырочек над карманами, — все, что осталось от брони орденов. Хаки! Защитный цвет! От кого защитный — от Юденича, Врангеля, Колчака, белополяков, Чжан Цзолина на КВЖД? На сколько он старше нас? Лет на десять-двенадцать.
…А здесь только кители и гимнастерки. Теснота сблизила ромбы и кубики, но цена на них, как в Военторге, была и здесь, наверное, неодинакова. А еще сапоги — яловые и, почтительно сторонясь от них, шевровые и хромовые. И женские платья. Сколько же их здесь всего? Перемножить плечики на ряды? Нет, собьешься со счета…
…Вернулся к тусклым створкам трельяжа прежний покупатель. Теперь на нем синий военморовский китель. Он по-прежнему ждет нашего одобрения.
— Бери! — говорю я скуластому, широкобровому парню. — Бери китель, в самый раз тебе.
— Лады? — со спокойной веселостью отзывается он, доверяясь больше первому встречному, чем всем трем своим изображениям в померкших зеркалах. Теперь уже он — хозяин кителя. И я поспешно складываю, пока он не ушел, знакомые черты наморси [54] , примеряю мысленно в кабинете в Антипьевском этот китель, накидываю его на покатые плечи бывшего каперанга Викторова.
Тоненькая продавщица командует сухопутной и морской формой. Нестерпимое желание окликнуть ее охватывает меня. Оглушительно стучит во мне приготовленная фраза: «Где здесь флагман первого ранга Викторов?» И вдруг счастливый голос бездумного ко всему, что вокруг, обладателя синей обновы повторяет нам:
54
Начальствующий состав военно-морских сил (жарг. 20—30-х годов).
— А в Прокопьевске таких нет!
Чего таких? Кителей? Магазина? А может, он знает свой Прокопьевск так же, как мы Москву? В маленьких городах не живут наморси. А Киев, Минск, Сталинабад, Ереван — что они делают со своими гимнастерками и галифе? Или сюда свозят со всей России?
Где-то совсем неслышно замирает у прилавка шепот: «Кожаные брюки сорок восемь бывают?» — «В начале недели», — говорит продавщица.
Здесь еще и умеют предсказывать будущее? По каким дням доставляют сюда товары? Ночью, на рассвете? Кто разгружает? Тот, кто раздевал?
— В начале недели, — повторяет продавщица, и я слышу в ее голосе презрение к этому мешковатому парню, переступившему в круговерти столичных лавок неразгаданный им порог Сретенки.
Бубекин следит за движением руки продавщицы, выписывающей чек, прислушивается, что еще она скажет, и, хотя ею произнесено всего два-три слова, Володе ясно, что обмолвилась она для нас. И его высветленное оспинками лицо потускнело. Он кивнул мне, и жесткие зрачки продавщицы перехватили Володин взгляд. «Ну, понял наконец? Так объясни ему, что здесь не Церабкоп, здесь возвращают народу отнятое у его врагов». А покупатель в замешательстве и оцепенении от выведенного ее карандашом ошалело шептал:
— Лады, лады…
И за крылатой тенью развешенных гимнастерок искал зовущий просвет, где расплачивались.
Светлое пятно, которое мы приняли за выход, увело нас в самый отдаленный закуток магазина. Что за наваждение! Мы видим разноцветных бабочек, мотыльков, стрекоз. Они уселись высоко, высоко, шелестят над нашей головой. Беспрестанен их трепетный шорох, не остановишь его. Какие-то круги, угасая и вспыхивая, шли перед глазами от этого движения. Но стоило приблизиться, и цветастый хоровод раскрылся неожиданным и страшным зрелищем: детские платьица, невесомые, как лоскутки облаков, парили над прилавком; они не знали еще, что такое строй, в беспорядке выглядывали отовсюду, как пестрые птицы в зоомагазине.
Обомлев, мы остановились. Какая-то нечеловеческая усталость не дала нам сделать и шагу дальше. Мы беспомощно прислонились к прилавку. Из оцепенения нас вывел женский голос, чей-то смех, непонятный шум, который то утихал, то снова приближался к нам. Звуки слабого гудка донеслись до нашего слуха, и мы увидели на соседнем прилавке, у самой его кромки, игрушечный паровоз. Он тащил по металлическому кругу пассажирский состав. Чьи-то ладони, поднятые в бессильном всплеске, выражали восторг. Зажженные фары локомотива выхватили нас из полумрака и исчезли за кривой рельсов, бросив отблеск на шпалы. Дыхание паровозика доносилось до нас, как одышка. Замедлилось мелькание поршней.
— Видит красный, — пояснила очень юная продавщица, похожая на фабзайца.
Игрушка облегченно вздохнула, будто к ней вернулись силы, и снова пустилась в путь, где ее ждал туннель. Завершила она свой маршрут у водяной колонки.
— Хотите еще? — предложила продавщица. На ее лице не угасала улыбка восторга. Показалось, в ней вовсе отсутствует профессиональная выучка, нужная в этом магазине.
— У вас много таких? — спросил Володя.
— Много? — как беззвучное эхо, отозвалась девушка, удивляясь нашему вопросу. — Одна-единственная. Вчера только поступила.
— А вы здесь давно? — спросил Володя.
Девушка внимательно оглядела нас — кто такие, и нерешительно, не зная еще, можно ли нам доверять, ответила с детской непосредственностью:
— Через три дня я в первый раз в жизни получу зарплату.
Володя нагнулся над стойкой: «Мейд ин Суицерленд» — «Сделано в Швейцарии», — прочитал он на паровозике, силясь найти еще что-то на тендере. Может быть, он хотел увидеть нацарапанное русскими буквами имя мальчика, у которого вместе с этой игрушкой отняли папу и маму?
— «Швейцария, Швейцария, юнгфрау и Монблан», — нараспев произнес Володя. — Не знаешь, откуда? «Наш паровоз, вперед лети…» Боже мой! — прошептал он.
— Возьмете? — щурясь от света фар паровоза, спросила продавщица. — Прекрасная игрушка!
Володя медленно повернулся, посмотрел в упор на девушку, обвел глазами металлический круг, будто хотел защитить ее от этих шпал, и без всякой оглядки, забыв, где он, сказал, как сказал бы Мите Черненко, Юрию Жукову, Мише Розенфельду, всем, кого знал, как самого себя: