За чудесным зерном
Шрифт:
— Ну да, за мной; я ведь не мог оставаться. Она мне показалась замечательной и достаточно старой.
— Кто она?
— Китайская ваза в окне… Пришлось соскочить.
— Что ж, ваза стоила сломанной ноги?
Хромоногий человек презрительно улыбнулся.
— Она не стоила и штрафного рубля, который пришлось заплатить милиционеру. Скверная подделка. Но я боюсь, что мне придется отказаться от поездки.
— Почему, профессор?
— У меня, очевидно, тоже растяжение сухожилия правой ноги.
— Вы страдаете? —
— Гм… боли нет, не замечаю. Но я хромаю, я сильно хромаю. Не знаю, сумею ли я выехать во-время.
Человек сделал приветственный жест рукой, взял написанную справку, переложил сыр подмышку и, припадая на одну ногу, направился к выходу.
Когда профессор был уже на пороге, секретарь окликнул его:
— Товарищ профессор! Вы можете спокойно собираться в дорогу.
— Почему это?
— Потому что вы не растянули сухожилия, а только оторвали каблук на одном ботинке.
Мальчики и маляр фыркнули: действительно одного каблука не было.
Профессор взглянул на бескаблучный ботинок.
— Я вообще, — сказал он веско, — не рассеян. Но немудрено, что болезнь Мирзаша меня расстроила. — И он вышел.
— Как он сказал? — толкнул Витя товарища.
— По-моему, Мирзаша. Значит…
Они оба повернулись к секретарю и одним духом выпалили:
— Кто этот профессор?
— Клавдий Петрович Петровский, археолог, — был ответ.
— Мы же его спрашивали о Клавдии Петровиче Петровском, а он не мог припомнить, чья это фамилия! — воскликнул Витя.
Оба мальчика бросились вдогонку за профессором.
Секретарь посмотрел на часы. Стрелки показывали ровно час. Тогда он собрал со стола бумаги, аккуратно сложил газетный лист и ушел, предоставив все помещение во власть маляра.
Тот яростно обмакнул кисть в ведро и во все горло запел песню.
Глава VII
Профессор Клавдий Петрович Петровский обладал феноменальной памятью во всем, что касалось науки, но в обычной жизни бродил как потерянный ребенок и вдобавок обижался при малейшем намеке на свою рассеянность.
В университете его, однако, уважали не только за научные заслуги. Все помнили, как профессор Петровский в 1907 г., после расстрела студенческой демонстрации, встретился с московским генерал-губернатором. Губернатор протянул ему с любезной улыбкой руку, но Петровский спрятал свою руку за спину и сказал, глядя в глаза начальству: «Не настолько я, чорт возьми, рассеян, чтобы пожать вашу руку!»
Профессора выслали за пределы Европейской России. Он не огорчился и через месяц уже погрузился в работу по исследованию памятников XV века в Тобольской губернии.
Без средств, без друзей, без поддержки — он ухитрился во время своей высылки побывать два раза в Средней Азии.
Результатом этих путешествий была работа о влиянии древнего Китая на персидское искусство, сделавшая ему имя в Западной Европе. Тогда же профессор познакомился с Мирзашем Алдиаровым, который сначала был проводником, а потом стал другом и опекуном Клавдия Петровича.
Никто не знал, почему Алдиаров привязался к Клавдию Петровичу.
Мирзаш Алдиаров был вдов, одинок, мрачен и нелюдим. При этом он обладал всеми качествами хорошего проводника: он умел зажигать костер из мокрых ветвей, умел находить воду под слоем пересохшей земли, умел готовить плов и пирожки с бараньим салом.
Одним словом, Мирзаш умел делать многое, что было недоступно Клавдию Петровичу. Проводник смотрел на Клавдия Петровича, как отец на неразумного сына, и поэтому, когда профессор вернулся из Средней Азии в Москву, поехал с ним и Мирзаш Алдиаров.
У Мирзаша была одна слабость: нагрудные значки. Он их собирал с неменьшей нежностью, чем Клавдий Петрович собирал осколки древних ваз. На это Мирзаш не жалел денег, и на его груди портреты вождей чередовались с лирами, коньками и пропеллерами…
И время от времени на груди Мирзаша появлялся значок — золотое солнце в венке спелых червонных колосьев.
Но теперь все это было спрятано в сундучок, а Мирзаш Алдиаров лежал на кровати в одной из палат Боткинской больницы.
Нога его была в гипсе, и больной угнетенно глядел на нее.
Его мало трогала мысль о том, что ему не придется увидеть родные края. За десять лет московской жизни Мирзаш отвык от Азии, да он и не знал точно, где именно была его родина.
В молодости он пас по степям чужие стада. Потом после смерти жены был проводником многих караванов и, подобно Халиму, исколесил огромное пространство. Но от тяжелых голодных лет не осталось заманчивых воспоминаний.
И теперь думал Мирзаш не об Азии, а о квартире на Сивцевом Вражке, где жил профессор Петровский. Больного грызла мысль о том, что в комнатах наверное беспорядок и грязь и что профессор уходит утром натощак. Сегодня утром доктор заявил, что раньше осени нога Мирзаша не придет в порядок.
И, закрыв глаза, Мирзаш ясно представлял себе экспедицию, пустыню, посреди пустыни голодного профессора, а рядом чужого переводчика — хитрого, жадного и вороватого.
— Клавдия Петрович, Клавдия Петрович, кто о тебе позаботится? — простонал он. — Тебя всякая босяка обидит!..
Так был уверен Мирзаш в печальной судьбе Клавдия Петровича, что почти не удивился, когда профессор появился в палате в сопровождении двух «босяков».
Витя и Костя словили профессора у ворот университета и довольно скоро уверили его в том, что им совершенно необходимо переговорить с Алдиаровым. И так как Клавдий Петрович устал от покупок, то он охотно перегрузил их на мальчиков.
Витя взял варенье и уселся рядом о профессором на извозчика. На коленях у Вити, держа головку сыра, примостился Костя.