За день до послезавтра
Шрифт:
Он был из тех, кто слышал. Но от окружающих отличался сильно. Пытаясь внешне выглядеть нормальным. Не вопящим, не заходящимся от крика. Крика, обращенного в никуда, к переставшим верить ему друзьям, да просто к окружающим: «Люди, да что же вы? Да неужели вы совсем ничего не понимаете?» Если он кричал, то только внутри, — достаточно глубоко, чтобы этого не было видно. Или почти не видно, как он еще продолжал надеяться. С момента гибели «Саратова», со дня, когда он начал отсчитывать оставшиеся им всем часы, Николай пытался заговорить о происходящем несколько раз. Высказаться, объяснить, сделать хоть что-то. Безнадежно: его не собирались слушать вообще. И телефон молчал, хотя согласно всему, чему его учили эти годы, давно должен был зазвонить…
— Коленька, ну нельзя же так. Посмотри на себя в зеркало, ты же совсем черный. Ну как можно так работать?
Он механически улыбался маме, механически брился перед зеркалом, равнодушным жестом бросал на подбородок капли «Aqua Di Gio» — дорогого подарка девушки, имя которой он уже позабыл. Брал сумку, проверял, на месте ли ежедневник и записная книжка, в карманах ли оба сотовых телефона.
— Коля?
Мама пропускала его грустную улыбку мимо — она-то точно видела, что с ним далеко не все в порядке. Часы буквально пульсировали на запястье. Секунда, еще секунда. Времени почти не было у них всех, — но люди на улицах продолжали двигаться как ни в чем не бывало.
— Раззява! Раньше не мог вспомнить?
Перекошенный от гнева человек осекался, когда протискивающийся к двери вагона Николай встречался с ним глазами. Народ уже пер наружу, весело работая локтями, и времени объяснить не было — лицо уплывало назад. «Саратов», — приглушенно звучало вокруг, глядело со страниц дешевых газет, которые держали в руках спешащие к эскалатору люди. «Аргументы и факты» поместили силуэт тонущей подводной лодки на первую страницу обложки: где-то к кормовым торпедным аппаратам схематично изображенный корпус превращался в черный палаческий топор, увлекающий лодку на дно. Что-то такое по стилю мелькало в знаменитой «Химии и жизни» двадцать лет назад, там был отличный художник с очень узнаваемой рукой, Златковский, кажется…
Николай усмехнулся сам себе. Последний раз номер «Химии и жизни» он открывал лет пять тому назад, подшивка незыблемо стояла на родительской даче, но этот конкретный номер он действительно не видел ровно 20 лет. Ровно 20 лет, как погиб «Комсомолец», уникальная и неповторимая подводная лодка, а он до сих пор помнит ничем не зацепившую его тогда картинку. Без стеснений скопированную теперь кем-то с такой же неплохой памятью, как и у него. Михаил Златковский, совершенно безошибочный, блестящий график, какое-то время он считался без преувеличений лучшим карикатуристом мира. На пике популярности эмигрировал в США, потом неожиданно вернулся… Кому нужно, чтобы он все это помнил, все эти детали? Какое они будут теперь иметь значение? Две погибшие подводные лодки с русскими моряками на борту: та, 20 лет назад, и эта, с гибели которой прошло чуть менее двух суток, — что между ними общего? Ничего, кроме карикатуры: печальной тогда и до оскомины мерзкой теперь… А через пару дней это вообще перестанет иметь какое-либо значение. Пройдет год, и людей будут вешать за книгу Ивана Кошкина, найденную при обыске. Здесь, в этом самом городе…
Идущая навстречу девушка шарахнулась в сторону от его мертвых глаз, и Николай улыбнулся снова. Говоря по совести, все люди в целом уже заранее покойники, с самого рождения; жизнь не лечится. Насколько он помнил, простое осознание этого факта очень помогало самураям: даже странно, что оно не действует на него.
Он вынул телефон из внутреннего кармана куртки и понес в руке, захлестнув петлю темляка за запястье. Но тот молчал и в руке, хотя иконка на верхней кромке экрана указывала «соединение доступно». Именно так он молчал последние полгода или даже чуть больше. Ежедневная подзарядка, раз в шесть месяцев замена батареи, раз в год диагностика: не за свой, разумеется, счет. И ни одного звонка. Это резко контрастировало с другим, «рабочим» телефоном, который стабильно прекращал звонить разве что за четверть часа до Нового года. Как квалифицированный терапевт Николай был к соответствующему году после выпуска довольно востребован. Развитое ассоциативное мышление и хорошее воображение сделали уклон в синдромальную диагностику не просто логичным, — он стал его коньком за последние годы и кормил все лучше. Если бы их всех оставили в покое, у доктора Ляхина был бы очень неплохой шанс дорастить свой статус до уровня более удачливых пока одногруппников. Жаль, что этого не получилось: родители бы порадовались.
— Доброе утро, Олегович.
Дежурный доктор улыбался весело и зло, как молодой волк.
— «Сменщик пришел — ночь прашел», да-а?
Акцент веселого больничного ординатора был ненастоящим: кавказец из него был, как из самого Николая азиат.
— Доброе утро, Рашид. Как ночь?
— Ничего, грех жаловаться. Спокойно. Чего смурной такой? Дома чего?
— Ничего, — вынужден был буркнуть он, чтобы хотя бы что-то ответить. Говорить на самом деле не хотелось совсем, но было надо. Через 10–15 минут в ординаторской будет не протолкнуться от докторов, в коридоре от сестер, по стенкам будут стоять напуганные студенты-старшекурсники с тетрадями в руках. Если к этому времени не «разогреться», начать собственно работать будет сложно.
— Все ничего. Как у всех.
— А мне казалось, по-разному у всех, — фыркнул доктор.
На этот раз Николай уже просто махнул рукой: не сумел заставить себя открыть рот и произнести хоть слово.
Открывалась и закрывалась дверь, заходили и здоровались люди. Про «не протолкнуться» — это был перебор, конечно. Просто ординаторская была маленькая, даже столов не хватало каждому. Он, например, делил стол с доктором Варламовой, известной среди своих как «Армагеддон». Или, если сокращенно, то «Магги». Основания для такого прозвища имелись, но обидным оно не было: сорокалетнюю мадам в отделении без шуток уважали и даже коллективно любили.
— Коля, чего ты смотришь?
— Ничего.
Оказывается, он смотрел. Тупо, как баран на новые ворота. Если бы на девочку смотрел, никто бы не удивился: холостому и не старому, по общим меркам, это позволительно. Но в одну точку, выложенную не в чье-то декольте, а в воротник зрелой и давно разведенной докторши с «хвостом пони» на голове, — это, извините, почти неприлично.
— У тебя вид ненормальный.
— Во-во, — подтвердили сбоку, он даже не понял, кто именно.
«Магги» встала в позу «базарная баба», то есть уперла руки в бока, и начала пристально его разглядывать. Николай поднял глаза и ничего хорошего не увидел: взгляд у доктора был профессиональный, дальше некуда. Где-то за костями черепа сейчас лихо крутились диагнозы — весело, как барабаны в слот-машине. За секунду Варламова наверняка отбросила самые неоригинальные, но на каком-то она остановится.
Улыбка. Не слишком хорошая, скорее похожая на попытку показать зубы, но это лучше, чем ничего. Воздух выходил из легких с трудом: целый его ком засел за грудиной и загустел, мешая дышать. С одной стороны, «а какая разница?», с другой — все равно придется. Не помирать же прямо здесь, как тот ежик из детского анекдота. Будут гораздо более приемлемые возможность. Да и у всех, кстати.
— Коля, когда я сказала «ненормальный», я имела в виду вовсе не что-то примитивное, о чем обычно думают. «Не выспался, не похмелился, жена не дала». Это не тот случай, правда? Отвечай.
— Именно, — глухо ответил он.
— Что?
— А есть варианты?
В этот раз усмешка не получилась совсем. Трое врачей, включая не ушедшего еще Рашида, стояли растянутым полукругом, разглядывая его, как экспонат в музее. Еще один сидел за столом, держа в руке шариковую ручку, но не делая ничего: тоже смотрел.
— Оп-па… — сказал кто-то уже другой. — Готово дело…
— …Белая горячка, — закончил за него уже сам Николай, сумевший справиться с собой. — Классику я читал, не сомневайтесь.