Шрифт:
Пролог
О чем бы мы ни говорили, мы всегда привержены одному – течению своей мысли.
Иногда она бывает пришлой, как в случае лично со мной, порою неотвязной, как что-то наболевшее и гнетущее, а иногда и вовсе кажется настоящей бессмыслицей в тяготе живого настоящего дня.
Мысль человека – его тягота к лучшему. Лишь тело порой отягощает ее на столько, на сколько содержится ума в том самом человеке, ту самую мысль последующе преследующем.
То, что приведено ниже и есть настоящие мысли или точнее, их отголоски
Так ли думали сами люди, живущие в свое время – об этом мы можем только догадываться, основываясь на самих фактах уже изученной нами всеми истории.
Но, так ли по-настоящему изученной или просто выученной под настоящим предводительством тех, кому она сама заблаговременно создала условия для выражения и еще более того, руководства непосредственно людьми.
Подумайте сами над этим. Время тому само по себе и вполне естественно пришло.
Награда тому – всего лишь свобода. А она, как мне кажется, благоприятна для всех.
Нет людей, жаждущих противоположного, и нет тех, кто бы, рождаясь, тянулся именно к этому.
Пороки во многом ограждают людей от мысли и особенно жестко насаждают свою силу воли.
Тем самым постоянно задавливают ее изнутри, не давая возможности хоть как-то пробиться наружу.
В том слабость людского сознания и в том же порог самого времени нашего, за который мы все преступить должны, дабы избавиться от этого навсегда.
И путь к нему сейчас близок, как никогда. Осталось только совершить шаг, незаметно ступив на него, чуть далее устоять, а уже позже просто перешагнуть, оставляя позади то, что оказалось ненужностью времени и самым обыкновенным потворством откровенного человеческого взрастания.
Глава 1
Небо Москвы повсюду пестрело светло-желтыми и голубыми взглядами мощных прожекторов. Шел 1944 год, а над городом хоть изредка, но все же появлялись черные кресты уходящих на запад самолетов.
Была полночь. Человек подошел к окну и, с минуту постояв, вглядываясь в эту ночную галерею ужасов, решительно отступил назад и подошел к столу.
Сняв трубку с огромного телефонного аппарата, он тихо и вежливо произнес:
– Дайте Ставку Главнокомандующего.
– Одну минуточку, – затрепетал в ответ чей-то ласковый голосок, и в трубке послышалось какое-то скрежетание и поершивание.
Спустя минуту связь наладилась, и трубка ожила голосом Главнокомандующего.
– Слушаю, Жуков…
– Здравствуй, Георгий, – произнес тихо человек, стоявший у телефонного аппарата.
– Здравия желаю, товарищ Верховный.., – начал было по-военному новоиспеченный маршал.
– Ладно, не надо этого, – прервал Сталин, – давай о деле. Что там у тебя? Почему до сих пор Москву бомбят немецкие самолеты?
– Я.., – хотел было что-то сказать Жуков, но голос по другую сторону, снова так и не выслушав, прервал его и продолжил.
– Немедленно отправляйся ко мне, – кратко и отрывисто произнес Сталин, – к утру, чтобы был здесь.
– Есть, – выдохнул Жуков и, с минуту постояв с трубкой в руке, тихо положил ее на рычаг полевого телефона.
В штабе было тихо. Только где-то вдали грохотали одинокие выстрелы и рвались земные снаряды. Наверное, кто-то хотел прорваться к своим или же, наоборот.
Жуков тяжело вздохнул. Делать было нечего. Нужно ехать. Знаючи крутой нрав Верховного, он не мог позволить себе усидеть на месте хоть минуту и, поднявшись со стула, разбудил дежурившего офицера.
– Иванов, мать твою.., – ругнулся он вполголоса, чтоб не разбудить остальных, лежавших тут же, прямо в штабной палатке.
– Я…, я, – тревожно и спросонья отозвался он, вскакивая на ноги и на лету застегивая ворот гимнастерки.
– Ты, вот что.., – продолжил Жуков, с секунду осматривая своего подчиненного, – дуй на взлетное поле и предупреди командира, чтоб через десять минут самолет был готов к вылету.
– А куда лететь? – так же спросонья пробубнил капитан.
– В Москву, – сухо ответил Жуков, отходя в сторону к столу и сворачивая карту боевых действий в полевую сумку.
– Есть, – уже немного придя в себя, отвечал капитан, накидывая на плечи шинель, так как на улице все еще было холодно.
Жуков снова сел на стул и, молча, наблюдал за спящими, вместе с тем думая о том, зачем Сталину он понадобился именно сейчас.
Шла весна, довольно ранняя, судя по бурным потокам вод от таявшего повсюду снега и льда. То, что самолеты не давали покоя Москве, приходилось слышать и раньше.
Это не было главной причиной вызова.
– Наверное, что-то стряслось, – думал про себя Жуков, – но что?
А время уносило его мысли вглубь, в ту пору его первых побед. Жукову почему-то вспомнился Халхин-Гол, а затем почти такой же вызов в Москву.
– Что-то за этим кроется, – снова тревожился маршал, – уж, наверное, не к званию решил меня представлять, – почему-то грустно подумал Главнокомандующий, вспоминая последнюю, полученную от Верховного звезду.
А, может?.. Чем черт не шутит, – повеселело на душе у него. – Решил, что мало наград. Дай, мол, добавлю еще одну. Может, весенняя кампания быстрее пойдет?..
Жуков от такой мысли даже тихо засмеялся, чуть, было, не разбудив спящих офицеров.
Кто-то сонно пробормотал, что не до смеха сейчас и, перевернувшись на другой бок, снова захрапел.
Георгий Константинович встал и, оглядевшись по углам палатки, пошел в один из них, где висела его парадно-выходная шинель и мундир со всеми регалиями.
Сталин любил, когда к нему во весь фронт являлись именно так.
Это давало какое-то преимущество в его личном суждении о войне.