За городской стеной
Шрифт:
— Наверное, мне скоро придется завести очки, — сказала она.
Ричард встал. Он обнял ее за талию, привлек к себе и уткнулся лицом в волосы, рассыпавшиеся по плечу. Она посмотрела на их отражение в зеркале. Сквозь одежду он чувствовал твердые контуры ее тела; его руки, лежавшие у нее на животе, стали подбираться к груди. Тепло, исходившее от нее, сразу же приободрило его. Нет, только Дженис нужна ему. Если они могут разделять радость любви — прижимая ее к себе, он думал лишь об этом, да и о чем другом мог он думать, — значит, не все еще потеряно, значит, есть, есть еще надежда, что эта постоянная потребность побольнее цапнуть друг друга когда-нибудь исчезнет и их совместная жизнь станет сносной. Не взаимной поддержки он искал — хотя она сюда входила, не трогательной заботы друг о друге — хотя не исключалось и это, нет, главное, была страсть, которую он мог разделять с Дженис, и только с ней, страсть, которая не поддается определению и может быть лишь познана, высший дар, не требующий объяснений, — да и что тут объяснять! В этом таилась подлинная надежда. Он поцеловал Дженис в шею, чувствуя, как щекочут ему губы прядки ее волос, как разливается слабость по всему телу, проникаясь надеждой, что неподатливая внешняя оболочка наконец вручит ему этот дар и расцветет пышным цветом его любовь к Дженис, давно уже томящаяся ожиданием. Так же, как томился сейчас он сам желанием обладать ею. Обладать ею всегда, оберегать ее, быть с ней терпеливым, быть ее другом, снисходительным, великодушным, всегда готовым помочь, любящим, доверчивым, — но это было немыслимо, совершенно немыслимо, пока она целует его через силу, пока воспринимает само действие как нечто совершенно ненужное и секунды, ушедшие на него, зря потерянными…
Сейчас, прижимаясь к ней, он почувствовал рождение надежды и чуть не застонал от сладостного предвкушения, однако сумел сдержаться из страха все испортить. Беззвучно проклюнувшееся зерно. Ему казалось, что самое важное — сию минуту сделать что-то, что доказало бы его бескорыстие, свидетельствовало бы о самоотверженности, любви, порядочности; мысли кружились у него в голове, словно хоровод печальных рождественских призраков. Но ничего придумать он так и не смог.
Он крепко поцеловал ее, сминая мягкие губы — тоже внешнюю оболочку, — но он не был грубым, этот поцелуй, И прыснули в разные стороны, спотыкаясь и падая, марионетки, которые он привычно дергал всю жизнь за веревочки: циничный взгляд на любовь, глумление над добрыми поступками, недоверчивый подход ко всем человеческим мотивам, кроме самых низменных, скука, которую наводило все, за исключением слюнявого блуда, подмигивающего издали, как некий кумир, непрочность дружеских отношений, готовность порвать их из страха, что при ближайшем рассмотрении окажется, что в основе дружбы лежат лишь меркантильные соображения, — ну а, естественно, когда ищешь, то всегда найдешь: такова была его жизнь — тесный тигель, который он создал для себя и вне которого уже не мог существовать, но вот теперь этот тигель исчез, и погружающий в небытие беззвучный поцелуй наполнял блаженством душу и тело. Он понял, что любит ее, понял, что может любить, и создание это принесло с собой тихую радость.
Они продолжали стоять тихо-тихо, им не хотелось двигаться, хотелось, чтобы все оставалось именно так; в это мгновение им ничего больше не было нужно.
И тем не менее что-то должно было измениться. Один из них должен был сделать первое движение. Ричард отступил назад, хотел что-то сказать, сдержался и замер на месте. Ему хотелось увести ее в постель, но мысль, что он может одним махом порвать свежесотканную тончайшую паутинку, протянувшуюся между ними, была невыносима. Он не доверял своей интуиции и боялся сделать ложный шаг. И они продолжали стоять.
Потом он расхохотался. Как ни старался он подавить этот безобидный приступ легкомыслия, явно не соответствующий его действиям, удержаться он никак не мог. Ему показалось ужасно смешным, что они стоят вот так друг перед другом с серьезным видом. Впоследствии он не раз задумывался, что вызвало его смех, и только долгое Время спустя понял, что это был последний отзвук прежней жизни. И этот слабенький отзвук ожег его как ударом хлыста своим пренебрежением к настоящему, отрезав его от прошлого.
Дженис смеялась вместе с ним, хотя и была самую чуточку разочарована тем, что напряжение вдруг спало; она заключила, что все обстоит как нельзя лучше и что два дня, которые ей предстоит провести дома, пройдут приятнее обычного. Она отправилась мыться, после чего пришла к нему в постель, я они предались любви.
Ричард не мог уснуть и около пяти часов встал и пошел на прогулку. Было совсем темно, и на земле темнота сгустилась до того, что ему казалось, будто он увязает в ней. Еще не начало светать, и птицы еще молчали. Холод пробирался под небрежно наброшенную одежду, и, чтобы согреться, он зашагал резвей. Щетина на его небритых щеках встала торчком, словно колючки, впившиеся в кожу.
Густые тучи покрывали небо, но конусообразный контур Нокмиртона и его остроконечная вершина выступали из темноты. На эту гору он и пошел. Прошел мимо скамейки, сидя на которой строил когда-то планы и надежды, и лишь мимолетное воспоминание шевельнулось в нем. Смех освободил его.
Глава 44
Мокрый вереск чавкал под ногами, однако ходьба не усилила его усталости, а, напротив, разогнала ее. Вернее, он сам разогнал усталость, так энергичен был его шаг. Скоро он достиг вершины — здесь не было ничего, кроме сложенных из камней пирамидок разной величины и нескольких сгрудившихся овец, которые насторожились при его появлении, Но не разбежались. Он закурил и остановился.
Об Эгнис Дженис сказала: «Это не имеет значения». Сейчас, стоя здесь, он подумал, что она права. Это не имело значения. Эгнис умерла, и стоит ли терзать себя, выясняя, какую роль сыграл ты в ее смерти. Но если не имеет значения это, то что же тогда имеет, господи, — что?
Имеет значение то, что Эгнис жила. При всей расплывчатости и пристрастности его оценки сомнению не подлежало, что она была добрым, хорошим человеком. И вот это имело значение и для него и для всех, знавших ее. Вполне возможно, что такая доброта могла произрасти лишь на почве, которую жадные руки его современников успели содрать с лица планеты, однако она оказалась способной существовать и вне родной среды. Эгнис отстаивала ее право на существование; у нее хватало силы воли проводить в жизнь то, что она считала своим долгом. Будь она «добра, потому что такая уж уродилась», она, без сомнения, не наделала бы стольких промахов, ей не приходилось бы, пересиливая себя, работать, когда ей вовсе этого не хотелось, она не брала бы на себя слишком много и не была бы порой немножко тщеславна! Нет! Доброта ее не была даром божьим. Она была делом ее рук. Эгнис пустила корни, нашла точки соприкосновения с Верой, Надеждой и Жизнью духовной, и вот это-то и выявило все, что было в ней лучшего. Он улыбнулся — ему вдруг вспомнились слова: «Да сохранится память о ней в наших сердцах», только на этот раз улыбка не была ни беспокойной, ни безнадежной — просто улыбка при взгляде на долгий путь, теперь уже пыльный и исхоженный, который привел его к этой фразе.
Но раз Эгнис сумела создать свою жизнь — пусть даже она располагала для этого лучшими средствами, пусть у нее были благоприятствующие обстоятельства, которых недоставало ему, исторически сложившиеся устремления, которых недоставало ему, покоящиеся на суеверии, но тем не менее действенные табу, которых опять же недоставало ему, — значит, это все-таки возможно. И добиваться чего-то он хотел, только взяв Эгнис за образец. Жизненный успех мог быть приятен и неприятен: это относилось и к богатству, и к власти, и к общественному положению — все это одно и то же, но все это несущественно по сравнению с главным: уверенностью, что правда существует, и способностью жить по правде. Правда неотделима и от любви; он любит — довольно взвешивать и копаться в себе, можно считать, что это установленный факт. Раз любовь пережила их последние встречи, когда они низвели ее до простого физиологического отправления, и снова сумела превратиться в бурный порыв страсти, значит, она выдержит и другие испытания.
Он не мог дольше оставаться вне жизни, естественной и привычной для него. Дальнейшее промедление приведет к тому, что он закроет себе путь к возвращению и в конце концов превратится в добровольного пожизненного изгнанника, постоянно мучимого страхом, что стал он таковым, потому что ему не хватило духа дерзнуть. Ну и потом, издеваться над всем я вся — это ведь лучший способ тешить свое тщеславие. Да, возвращаться нужно, но как и когда, это он решит сам.
Если смотреть правде в глаза, выходит, будто он ничего не получил от своего пребывания в Кроссбридже. Все, что он знает теперь, он знал я раньше, до того, как приехал сюда. Но отчетливо, как никогда, он понял разницу между тем, что значит просто знать и знать безоговорочно, когда для тебя становится необходимым и вместе с тем радостным руководствоваться этим знанием во всех своих поступках и ты уже не можешь жить иначе, как в соответствии с ним.
Что он нашел? Ничего из ряда вон выходящего. Что он искал? Немало. Оставался риск впасть в суетность, начать носиться со своим новым устремлением, как с драгоценной чашей, — не дай бог, еще кто-нибудь ее разобьет; занестись при мысли, до чего же здорово ты сумел наладить свои взаимоотношения с миром и до чего жалки попытки окружающих в этой области; или очень уж возомнить о себе, уверовать в свою правоту — настолько, что утратишь способность видеть разницу между тем, что действительно плохо, и тем, что не нравится лично тебе. В достаточной мере опасно да и простодушно как-то — здесь, пожалуй, можно употребить это слово — «стараться быть хорошим».