За колючкой – тайга
Шрифт:
– Дождь будет.
– Что? – не понял Сам. – А, дождь? Да, намечается.
Облачко дыма от сигареты прокурорского выскочило из форточки и мгновенно растворилось в воздухе.
– В этих письмах Виктория Литуновская просит мужа терпеть и не совершать необдуманных поступков. Леня Каргуш, пишет она, уже второй год каждый месяц летает в Москву, в Генеральную прокуратуру, и, кажется, пишет она, дело сдвинулось с мертвой точки. В Москву, пишет Виктория Литуновскому, ездят и его коллеги, дают показания и требуют пересмотра приговора. Пишет, что Генпрокуратурой уже допрошено более двадцати человек из Старосибирска, передопрошены свидетели, и проверка
Мужчина вынул руку из кармана брюк, вернулся к столу и достал из папки тонкую стопку документов.
– Полковник, я приехал, чтобы сообщить вам о начале пересмотра дела Литуновского в связи с вновь открывшимися обстоятельствами. Я приехал за Литуновским. Вот все необходимые бумаги. Сейчас вы понимаете, почему я интересуюсь здоровьем отставного подполковника милиции?
– У меня в голове не укладывается… – пробормотал Хозяин.
– Уложится, – пообещал Сам. – Я лично уложу.
– Но… – прошептал полковник, усаживаясь за стол, – как же он жил с уголовниками больше года? Он, простите, авторитетен среди них…
Казалось, его не волновала собственная судьба. Потрясение начальника колонии было столь велико, что он лишь разводил руками, повторяя, что ничего не понимает.
– Как мент… такой авторитет… Да он почти на положении…
– Хороша у вас служба, – саркастически бросил Самому прокурорский и кивнул на Хозяина. – Жуть, как хороша. Смотрящие, положенцы… Полковник, насколько я изучил Литуновского, не видя его ни разу, авторитетом он пользовался всегда и везде. Даже тогда, когда он встал перед выбором между женой и работой, и выбрал первое, уважать его не перестали. Скорее наоборот.
– Как можно выбирать между женой и работой? – Было очевидно, что Хозяин очумел окончательно. Шок пронзил его мозг, завел в лабиринт сознания, а расставить указатели не счел нужным. У полковника на глазах разваливалась собственная карьера, и единственное, что приходило ему в голову, это имя человека, который ее разрушил. Словно сомнамбула, полковник повторял окончания всех фраз, которые сейчас слышал, и мучился над неразрешимой проблемой: как он мог не догадаться раньше, с кем имеет дело уже больше года. Карцер в девяносто суток, побои, голод… Лесоповал, туберкулез…
– Я ему лекарства отдал. Заказал и выкупил.
Его никто не слушал. Он не узнал бы ничего, веди себя спокойно. Но вид его, потрясенный и отрешенный, заставил человека из Генпрокуратуры принять решение. Что он хотел сделать – добить несчастного полковника или, наоборот, вывести из оцепенения, останется загадкой до конца. Но прокурорский сел и выложил перед собой пачку сигарет.
– Вышка, Восьмому!.. – зашипела, разродившись на связную речь, радиостанция в углу.
Полковник ее не слышал. Он сидел, разгибая пальцами скрепку из канцелярского набора, и был очень далеко от этого кабинета.
Вместо него встал Сам. Прошел в угол и привычно гаркнул:
– Слушаю, Восьмой!..
– Мы взяли его, взяли. Оказал активное сопротивление. Возвращаемся! Через полчаса будем. Как понял?
Прокурорский незаметно потянулся к пачке, а Сам, заметно волнуясь, велел задержанного охранять в соответствии с правилами обращения с заключенным. Было бы глупо услышать от него сейчас что-то иное. Хорошо еще, не сослался на первый конгресс ООН от пятьдесят пятого года.
И еще сказал, чтобы торопились. Волновался генерал, волновался… Ну, как на вертолете можно торопиться или не торопиться? На вертолете просто летят, соблюдая правила полетов.
– Вы расскажете мне о Литуновском? – Всем показалось, что от ответа на этот вопрос зависело будущее полковника.
– А зачем вам эта информация? – Уголки губ генпрокурорского дрогнули. – Пожалуй, это все, что вам нужно знать.
Глава 9
Он сидел в кабинете начальника лагеря, дрожа папиросой в тонких холеных пальцах, и думал о том, что должен был испытать этот человек за три месяца тюрьмы в Старосибирске и почти пятнадцать месяцев жизни здесь, в Красноярском крае.
Он представлял, как умнейший человек, подполковник милиции, вынужден был выживать и каждую ночь, ложась спать в бараке, молить о том, чтобы никто не узнал о том, кем он был в прошлой жизни. Человек из Генеральной прокуратуры смотрел в окно, где прокурор края, пользуясь случаем, ходил по плацу перед строем заключенных и о чем-то оживленно с ними беседовал. Что он выспрашивает у них, хотелось бы знать…
Письма… Они лежали двумя неровными стопками в невскрытых конвертах, но мужчина в костюме точно знал, что в них. Шестьдесят восемь в один адрес, и шестьдесят – в обратный.
«Мы ждем тебя, – было написано в письмах сюда, любим, верим в Высший суд, раз уж нельзя верить в Верховный, мы обязательно встретимся, и неважно, что возраст возьмет свое без права на кассацию. Ты верь тоже, ведь и наши силы в вере этой. Я потрачу эти годы на рассказы сыну о том, что его отец лучший в мире. И не будет нам опоры крепче, чем его плечо, когда ты выйдешь».
Вот они, последние, датированные январем – маем.
«Андрей, случилось чудо. Генеральная прокуратура услышала мольбы. Уже неважно, чьи. Быть может, мои, к богу, отправляемые каждый день по сотне раз. Я просила в них дать силы тебе, веры и крепости. Хотя, наверное, и Леня Каргуш постарался. Он и в Администрации Президента был, и у Генерального, и у министра. Забрал у нас из дома, дурак, часы твои золотые за захват банды Анголы, приехал к министру и вернул ему их. И свои такие же с руки снял, да на стол рядом положил. У меня, говорит, нет больше ничего дорогого, машина была, так продал, чтобы на билеты хватило. Так хватит этого или нет, чтобы Литуновского из зоны выкупить? Если нет, то у Литуновских еще Красная Звезда с Афгана есть, которую суд по недосмотру вместе с погонами забыл отобрать, а у меня, у Каргуша, орден Мужества, да медаль „отважная“. Не осерчал министр, усадил для разговора, хотя и видно было, что шутка с часами не по душе ему пришлась.
Тивлинский, председатель областного суда, в очередной отпуск заторопился, а Леня говорит, что в Москве его видел, в Верховном суде. Вместе с Фалкиной, постаревшие, по кабинетам ходят, ищут что-то. Нашли, судя по всему, раз Фалкину прямо из здания на Ильинке в местную кардиологию увезли.
Ты прости меня, Андрей, – пишет Виктория Литуновская, – за Скольникова. Ничего у нас тогда не было, и не могло быть. И о жертве твоей век помнить буду. Спрашиваю себя сейчас, смогла бы сама сделать такой шаг, – и не могу найти ответ. Знаю лишь, что останься ты в милиции, никто не упрекнул бы тебя. Но ты сам расставил все по своим местам, и благодарить теперь буду тебя я до конца твоей неволи. Знак мне был, тобой сделанный, как отрекаются, любя, от всего другого. Нельзя жить половиной жизни, зная, что вторая непонятна для других будет…»