За кулисами диверсий
Шрифт:
— Разрешите прочесть?
— Да нет уж, не стоит тревожиться. Можно сказать, привыкла. Сколько докладных–то за свой век состряпали? Поди, на каждого эмигранта… Мы с вами давно связаны одной веревочкой. Не так ли? — И Самсонова углубилась в разгадывание очередного ребуса: «В самой что ни на есть пролетарской семье отца Шмидта было шестеро братьев. Участник войны. Атеист. После войны остались в живых трое братьев, в том числе Исаак Шмидт. Младший брат Исаака — Яков партизанил в отряде Соболевского, под Могилевом. Был схвачен немцами и погиб. О нем есть статья в «Могилевской правде» № 86 за 1960 год. Пишут, что Яков «погиб геройски». Отец и мать Шмидта были убиты в первые дни войны в
— Так, понятно. Почти все понятно. — Самсонова приподнялась. — Спасибо, господа! Подождем Евгению Шмидт. Надеюсь, что она или уточнит то, о чем мы можем лишь догадываться, или опровергнет наши предварительные выводы. Будем ждать…
Как–то под вечер в начале 1972 года в дверь московской квартиры Шмидта робко постучали. На пороге стоял немолодой незнакомый человек.
— Простите, это квартира художника Исаака Шмидта? Разрешите представиться — Бортновский Юрий Самойлович. По квартирным делам, — он нервно улыбнулся.
— Что ж, входите. Вы можете предложить что–нибудь интересное в плане обмена?
— Да, прочел объявление и решил, как говорится, забежать на огонек…
Гость обвел комнату внимательным взглядом, словно оценивая и взвешивая все «за» и «против».
— Желающих разменяться в наши дни не убавляется. Ох и непоседлив же стал народ! С вами будет проще, квартира в центре Москвы!
— Специалистам виднее, — буркнул хозяин дома.
— Как бы это половчее вам сказать? Я, конечно, маклер, в квартирных делах кое–что смыслю. Но, если угодно, могу предложить и более интересный вариант обмена, чем тот, о котором вы думаете и о которых сообщается в официальных бюллетенях.
— Нет уж, избавьте! — Шмидт протестующе поднял обе руки. — Мы жульничества и махинаций не хотим. И скажу вам по совести — просто боимся. Женечка, будь добра, проводи гостя. Будем меняться через государственное бюро.
— Зачем же так поспешно?! — Бортновский криво ухмыльнулся. — Я вас ничем не оскорбил, худого или конкретного ничего не предложил. Стоит ли выпроваживать человека, который — смею вас уверить — может еще пригодиться столь благородному семейству? — И, перейдя на полушепот, спросил: — У вас есть родственница в Израиле?
От неожиданности Исаак Шмидт онемел. Но тут же собрался и твердо, своим обычным ровным голосом произнес:
— Да, есть. Я лишь знаю, что ее зовут Заагава. Больше ничегошеньки…
— Вы хотели бы навестить ее? — продолжал шептать незнакомец.
Шмидт приподнял веки, взглянул на жену Эру Петровну, на дочь и молча пожал плечами. Воцарилась тягостная пауза.
— Будьте здоровы! Я навещу вас ровно через неделю. И можете не сомневаться: без адреса Заагавы я не появлюсь, а если все будет, как говорится, «по рукам», то квартирный обмен совершим «на высшем уровне»! — И гость исчез столь же стремительно и неожиданно, как и появился.
Семья Шмидта провела неделю в тревожном предчувствии каких–то неясных перемен. Нет, ни сам хозяин квартиры, ни его жена, ни дочь не думали о переселении на чужбину. Хотя искушение побывать за границей, посмотреть, что собой представляют «чужие города», о которых любил петь Вертинский, поработать там на этюдах, наконец, повидаться с единственной родственницей появилось немалое. «Несколько лет, как я вышел на пенсию, и могу в конце концов позволить себе раз в жизни такую вещь, как путешествие за границу! Заагава ведь не бросит нас на произвол судьбы», — рассуждал про себя художник.
Ровно через семь дней Бортновский вторично посетил квартиру Шмидта.
—
— И как это вам, Юрий Самойлович, удалось столь быстро и в таких интригующих деталях все разузнать? — Шмидт вскинул густые брови. Он был в настроении.
Бортновский многозначительно улыбнулся:
— Исключительно для вашей дружной семьи! В ином случае не стал бы ломать голову и хлопотать. А вообще–то, — он посмотрел в окно, — все мы слуги Иеговы и должны денно и нощно помогать Израилю. Кто чем может, разумеется…
Шмидт промолчал. «Кто он, этот человек? Друг или тайный враг? Скажешь что–нибудь невпопад, и… поминай как звали!» За свой долгий век он многое повидал, многое пережил. Но ведь от того, что он, художник Шмидт, напишет обыкновенное письмо своей дальней родственнице в Израиль, разве могут возникнуть какие–нибудь неприятности?
В тот же день письмо ушло в далекий поселок загадочных миллионеров. А через пару недель поступил и отзет: «Можно приезжать. Здесь и только здесь подлинный рай. Жду». Подпись Заагавы была неразборчива. А может быть, это только так казалось?
Но разве можно вот так сразу подняться с насиженного гнезда, где провел все свои 68 лет? Да и супруга уже не первой молодости, а дочь — дипломированный физик, специалист. Правда, у нее на работе какие–то нелады в личном плане, но разве это повод для бегства за границу? Да и нужно ли все это в конечном счете?! Сомнения мучили Шмидта днем и ночью. И вдруг как снег на голову — новый гость: Михаил Маркович Курицкий. Нет, он сам в Израиль не собирается. У него в Москве приличное — и даже очень приличное — дело, уютная квартира, жена, учатся дети, конечно, бесплатно. Но Михаил Маркович горячий и искренний поклонник Израиля. Он с очаровательной улыбкой раздарил членам семьи Шмидта глянцевые открытки с видами Иерусалима, Тель—Авива, Хайфы, полей, пустынь и фруктовых плантаций Израиля и даже вырезанную из какого–то журнала цветную картинку с центральной площадью поселка миллионеров, куда и посоветовал выехать всему семейству «чем скорее, тем лучше». И главное — «под уютное крылышко богатой родственницы».
— Но как же нам все это оформлять? — растерянно спросил Шмидт.
— О, весьма просто! Письмо от Заагавы у вас есть? Есть. Стало быть, вы можете избрать для выезда в Израиль широко практикуемый предлог «воссоединения семей». Ясно?
«Широко практикуемый»… Сама формулировка несколько озадачила Шмидта, но в конце концов он решил, что Михаил Маркович рекомендовал правильный Путь.
Больше ни Портновского, ни Курицкого Шмидты не встречали. Оба словно испарились. И червь сомнения все глубже забирался в душу художника. В этой душе существовало как бы два человека. Один не торопил с принятием решения покинуть Москву, Советский Союз, другой — колебался. И этот, второй, был значительно слабохарактернее, мягкотелее, что ли, первого. Впрочем, он сидел в нем всю жизнь: поддакивал начальству, был рабом чужих мыслей, умел льстить… Когда на жизненном пути вставали трудности, этот «второй» Шмидт прятал голову в плечи. Когда случалась беда у соседа — он сочувствовал, но старался, чтобы его, не дай бог, не вовлекли в «щекотливое» дело, предпочитал оставаться в стороне. Бывало, что ему не хотелось куда–либо идти, что–либо делать, но стоило приятелю с более сильным характером чуть–чуть нажать — и этот, «второй», Шмидт на сто восемьдесят градусов менял свою позицию, тут же со всем соглашался и даже расхваливал подсунутую и в общем–то чуждую ему идею.