За любовь не судят
Шрифт:
— Мойку?..
— Ну да... Сколько думал! Сколько вечер работал! Я мало-мало помогал... Все якши стал. И в техникум ты заявление посылал. Ответ ждешь. Тебе разрешат диплом защищать. Техником станешь. Может, мойка как дипломный работа посчитают! Вот будет праздник!.. Ну, Остап, думай-думай: зачем ехать? Я мало-мало так никогда не сделаю!
Печаль Сабита была настолько искренняя, что Остапу стало жаль его. Он обнял друга за плечи, провел рукой по колючей, коротко стриженной голове.
— Ну и хитер ты, Сабит!.. Ладно, пока останусь. Вот только уйду в другую бригаду, обязательно!
Радости Сабита не было границ. Он готов был расцеловать друга.
— Вот, мало-мало разум видно!.. Я тоже перейду! Куда ты, туда и я!
— Давай, ребята, к нам, — предложил Иван Середа. — В бригаду бурильщиков... Остап бригадиром может стать. От нас бригадир ушел, с Лисяком не ужился.
— Что Самохвал, что Лисяк — один шантан. Шакалы! — сказал Сабит.
— У тебя, Остап, из родных кто-нибудь есть? — спросил Иван, который улегся на кровати прямо поверх одеяла. — Братья, сестры?
— Нет ни братьев, ни сестер. Отец после войны инвалидом вернулся. С осколками. Без счета. Один — лет шесть под сердцем лежал. Потом зашевелился и... в сердце. Через год после отца похоронил мать...
— У меня отец живой. Только слабый очень, — сказал Середа. — Тоже покалеченный пришел с войны. И мать жива. Все хозяйство на ней. Получу квартиру, заберу к себе стариков.
— А жена? — спросил Сабит.
— Я с ней, можно сказать, разошелся. Да мы и не регистрировались.
— Письма получаешь... — не отставал Сабит.
В комнату вошла Марина.
— Ваня, вставай, — тихо позвала. — Ты же обещал пойти со мной на танцы!
Иван Середа, не меняя позы, продолжал лежать и безразличным взглядом смотрел на девушку.
— Обещал. Но вечером... Сейчас еще и семи нет. Мне отдохнуть надо. С молотком так натанцевался, что голова как с похмелья гудит!.. Это тебе не котлеты пальчиками на тарелочки раскладывать...
— Вовсе не пальчиками, — надула губы Марина.— Мы вилками раскладываем...
— Дай часок отдохнуть!
— Отстань от него, Марина, — вмешался Сабит. — Человек, мало-мало, спать хочет...
— Это дело наше, Сабит, — тихо ответила девушка. — Ваня, ты часочек поспи. Только не больше. Я тебе ужин принесу, а потом пойдем.
Глаза влюбленные, преданные.
Сабиту даже неприятно, что Марина, веселая и жизнерадостная девушка, так страдает от любви, так смотрит на Ивана.
Она ушла, но через полчаса снова появилась. Быстро прибрала на столе, сложила стопкой газеты, поставила на освободившееся место тарелку с гречневой кашей, которую больше всего любил Иван. Сверху положила три котлеты. Затем достала из сумки бутылку пива. Для Ивана это и не ужин вовсе, если он пива не выпьет.
Марина готовила из редиски салат и поглядывала влюбленными глазами на Ивана. Тот крепко спал.
Поставив салат и отрезав два больших ломтя хлеба, Марина подошла к кровати и осторожно присела с краешку. Подождав немного, легонько погладила Ивана по голове:
— Проснись, Ваня. Проснись. Я тебе пивка принесла.
Это подействовало. Иван открыл один глаз, потом другой. Поднялся и сел на кровати.
Марина, казалось, ничего не замечала. Она не обращала никакого внимания ни на Сабита, ни на Остапа, которые молча наблюдали за тем, как священнодействовала девушка.
— Пошли, Сабит. Нам ужин никто не принесет, — встал Остап.
Они неторопливо оставили комнату.
Григоренко проснулся от собственного крика. Какое-то мгновение прислушивался. Не слышал ли кто, как он кричал? Нет, тихо. У соседей ни шороха... Может, ему только показалось? Но нет. У него до сих пор стоит в ушах этот страшный, отчаянный крик.
Приснилась ему мощная дробилка ЩКД-8. Новенькая, прямо из сборочного цеха. И вдруг подходит к ней Лисяк с ацетиленовым резаком и начинает кромсать металлическую станину. Режет, как масло.
— Что вы делаете? — закричал Григоренко и почувствовал, как зашлось у него сердце.
— Металлолом делаем, — хищно оскалился Лисяк. — Братве на выпивку! Металлолом сдадим — деньгу получим, директор!
— Остановитесь! — неистово закричал Григоренко.— Прекратите немедленно!
И проснулся. Сердце болезненно сжималось и часто стучало.
С улицы доносились какие-то неприятные звуки. Это грузили контейнеры на мусоровоз, заменяя их пустыми.
Сквозь щели штор тоненькими ленточками пробивались солнечные лучи. Ему казалось, что он слышит такие знакомые удары кремлевских курантов. Однако отсюда, с Арбата, с Калошина переулка, их не услышать. Это, наверно, радио. Да, радио... куранты отбивают шесть. Утро.. .
«Что день грядущий мне готовит? — подумал Григоренко. Конечно, как и все, он ожидает ясного дня. — Каким он будет для меня? Днем удач или разочарований? Надо же, какой нелепый сон!»
В коридоре послышались шаги.
«Не Наташа ли приехала? Нет, прошли дальше. .. Сегодня обязательно побываю в Кремле. Интересно, какой стала та яблоня-красавица? Сколько же это лет прошло? Десять!»
Тогда у него тоже было подавленное настроение. Все мечты о дальнейшей военной службе вдруг рухнули. В двадцать девять лет капитан Григоренко был уволен из армии. Попал под сокращение.
Сергей Сергеевич лежит с закрытыми глазами. Так лучше представить Кремль и стоящую возле только что построенного Дворца съездов яблоню. Она цвела тогда. Площадь обнимала ее, белоцветную, как мать дочку. Лепестки цветов на ней были широкие и сочные. Она стояла среди людей, среди каменных громадин, в праздничном белом наряде, как образ чистоты и ясности. Григоренко вслух произнес тогда:
— Все-таки это здорово — жить! К чертям мрачное настроение! Ведь я молод, и все еще у меня впереди!..