За любовь не судят
Шрифт:
— С временных не много возьмешь. Однако дела у вас, молодой человек, идут совсем скверно. — Он подождал, не скажет ли чего Белошапка. — Вот, к примеру, как вы будете здесь строить? Котлован залит водой. Почему перед началом работ не разведали грунт?
— Видите ли, начинали не при мне, не мне и отвечать на этот вопрос. Пусть главный инженер скажет. Он тогда руководил непосредственно.
Комашко бросил злой взгляд на Остапа и ответил:
— Нами все уже решено, Марк Сидорович. Придется под фундаменты делать шахты-колодцы. Думаю, это — выход.
— Выход, выход. Можно было бы и другое место найти для корпуса и не вкатывать в него сверхплановые средства. — Взглянув на Белошапку, Соловушкин сказал: — Вы можете идти.
Но Остап и с места не двинулся. Он задумался о колодцах, про которые только что сказал Комашко. Почему же главный инженер ничего не говорил о них раньше? Копать их наверняка придется. А это намного увеличит объем работ. Обязательства взяли, а рытье колодцев не учли.
Комашко и Соловушкин были уже возле машины, когда подбежал Самохвал. Он размахивал руками, что-то кричал, указывая на Белошапку, явно на него жаловался. Что отвечал ему главный инженер, слышно не было.
Машина уехала, а Самохвал все стоял и растерянно смотрел ей вслед.
«Ну что, выкусил, — подумал Остап, — загладишь, утрамбуешь, завибрируешь — никуда не денешься. Будешь теперь знать, как халтурить, не выполнять распоряжения прораба».
Буфет Максима Капли кто-то назвал «телевизором». Почему его так назвали — неизвестно. Но пристало это название крепко.
В тот вечер в «телевизор» никто из посторонних зайти не решался — гуляла «братва» комбината. Все, кого уволили, получили полный расчет. По этому поводу они и устроили себе праздник.
За одним из столиков шум громче всего — здесь пьют «лисяковцы».
— Что-то твое сухое вино не берет, — выкрикнул Роман Сажа. — Дай-ка нам чего покрепче!
— Коньячку? — улыбнулся Капля.
— Сам пей, — ответил Сажа. — Нам бы чего такого. ..
— Сбегай к Галине Марковне. У нее свой коньяк. Горит!
Самохвал, выпивающий с «лисяковцами» впервые, протянул Саже пятерку.
Прошло немного времени, и Сажа принес несколько бутылок.
— Вот это наша!
— Наливай!
Капля выждал, пока опустеют бутылки, и поставил на стол коньяк.
— Это — в кредит. Но прямо скажу: я вами, мальчики, недоволен.
Все смолкли, уставились на буфетчика.
— Это почему же? — спросил Сажа.
— Сами знаете, — уклонился от прямого ответа Капля и пошел за прилавок.
— А-а, это он про двигатель, — сообразил Лисяк.— Ну, что ж, мы тут и вправду маху дали... Прошляпили!
— Знаете что, ребята... — начал Самохвал.
— Тише! — приказал Лисяк. — Новенький говорить будет.
— Я вам скажу все по-честному. Не вы маху дали. Двигатель нашел дед Шевченко. Я сам видел, как он ходил к директору... Он и выдал. Точно!
— Ух, гад! — выдавил сквозь зубы Лисяк.
Капля склонился над прилавком и тихо бросил:
— Из-за него вы все погорите! Свидетель!.. — и многозначительно кивнул куда-то в сторону.
Все, кто сидел за столиком, притихли и выжидательно посмотрели на Каплю. На что он намекает? Убрать старика? Нет, не каждый согласится пойти на «мокрое» дело. Ведь кое-кто из них освобожден из исправительных колоний условно: и за пустяк два срока дадут, если погоришь. А за такое!..
Один только Сажа стукнул кулаком по столу и пьяно икнул.
— Точно, погорим! Перо бы ему в бок или красного петуха!
Остальные промолчали.
Среди ночи завыла сирена. По утрам и среди дня ею оповещали всех в карьере о том, что будут рвать гранит. Но это — утром и днем. Сейчас же сирена оповещала о необычном: о пожаре.
Остап с Иваном и Сабитом выбежала из комнаты.
Раньше они посмеивались над Файбисовичем, который для всех установил твердый порядок поведения в случае пожара. Каждого заставил расписаться — кто с чем должен прибыть: с топором, лопатой, ведром или лестницей. Заставлял даже повторить, как урок. Тогда они смеялись, а сейчас, когда увидели зарево вблизи карьера, вспомнили, за что расписывались.
А Тимофей Иванович Шевченко спокойно спит. И снится ему приятный сон. Будто он, еще совсем молодой, лежит на пляже и загорает, подставив солнцу спину. Шаловливые, ласковые волны то и дело подбегают к ступням; пощекочут, пощекочут и откатываются назад.
Солнце припекает все сильнее.
— Тимоша, — говорит, стоя в воде, жена, — иди сюда, не то сгоришь!
Однако он продолжает греться.
Но вот сын, который погиб на войне, берет его на руки и шепчет:
— Батя, не нужно гореть. Не нужно. Вам еще жить да жить. А солнце вас спалит.
— Солнце человека не может спалить, — отвечает Шевченко и вдруг чувствует, что действительно горит. Вот и дым стал душить. Дышать уже совсем нечем.
— Андрей, сынок! Спаси отца! Спаси!..
Шевченко кажется, что его куда-то несут... Потом везут. До его слуха доносятся слова:
— Пусть Сабита и Белошапку благодарит. Вовремя прибежали. Легкими ожогами отделался дед.
— Пи-ить... пить... — шепчет Тимофей Иванович.
Чует материнское сердце — что-то неладное творится с сыном. Задумчивым, неразговорчивым стал. Начнет читать газету и вдруг уставится невидящим взглядом в одну точку и сидит неподвижно. А иногда ни с того ни с сего возьмет да и усмехнется какой-то своей мысли.
Вот и сейчас — поднес ложку с борщом ко рту, и вдруг застыла рука.
— Ешь, сынок, ешь... Да что это с тобой происходит?
— Что?..
Улыбнулась Елизавета Максимовна:
— Кушай, тебе говорю. Борщ остынет.