За мертвыми душами
Шрифт:
Меня подарила улыбкой и поднесла к моим губам пухлую руку для поцелуя.
Начались дальнейшие представления — «Фон Тренк, фон Штрамм» — то и дело сыпалось из уст моего вожатого. Весь дом как будто был населен только «фонами».
Жена Густава Густавовича, Елена Францевна, оказалась синеглазой блондинкой с чисто грезовской, изящной головкой [50] и с таким выражением лица, что могла бы с успехом служить моделью для статуи богини капризов. Легкий голубой капот ее плохо скрывал тайну о
50
Подразумеваются женские портреты французского художника Жана Батиста Грёза (1725–1805).
Близ нее находилась вторая сестра ее — прехорошенькая, смешливого вида дамочка с несколько выпуклыми глазами — Евгения Францевна, на семейном воляпюке — Мися. Лет ей можно было предположить около двадцати пяти. И с ней было неблагополучно по части ожидания потомства. Ей что-то говорил на ухо муж ее, невысокий и полный шатен с французской бородкой и карими глазами с веселой лукавинкой. Он шаркнул мне ножкой, как гимназист, и, только что Тренк раскрыл рот, чтобы назвать его, он громко отрекомендовался сам: «фон Булкин».
Тренк закрыл рот, подарил его строгим взглядом и поскорее повел меня дальше.
Люлю, а по-христианскому Лидия Францевна, самая младшая, незамужняя дочь баронессы, была высокая и поджарая особа, удивительно напоминавшая породистую борзую; надменное, длинное лицо ее украшал тонкий и прозрачный, как алебастр, нос. Светлые волосы были обрезаны до плеч и на греческий манер поддерживались посередине узенького и скошенного назад лба золотым обручем. На плоской груди ее торчала белая хризантема. Подала мне руку Люлю совсем особым способом: сперва подняла ее до уровня своей головы, затем как бы погрузила ее куда-то в бездну, вниз, вытянув при этом четыре пальца и далеко отставив от них большой. Вместо пожатия я почувствовал укол, как бы от гвоздей, и увидал, что меня укололи миндали ногтей необыкновенных размеров, заканчивавшиеся остриями. Одна из наиболее пожилых дам, сутулая и черноволосая, с черносливами вместо глаз, опиралась на палку, как Грозный на посох. Говорила она властно, громко, даже стучала при этом палкой и поминутно сердилась.
— Алевтина Павловна Захарова! — сказал, знакомя меня с ней, Густав Густавович.
— Генеральша! — отчеканила она. — Вы сегодня рассеянны, барон!
— Виноват!! — спохватился тот.
Лазо, шутивший и смеявшийся то здесь, то там, очутился около нас.
— Дорогая Алевтина Павловна! — воскликнул он, целуя то одну, то другую руку бывшей гувернантки. — Не генеральша вы, а генерал с головы до ног! Отец-командир настоящий. Как ваше драгоценное здоровьице?!
На синеватых полных губах и щеках Алевтины Павловны, вблизи походивших на клубки спутанных красных и синих ниток, появилась довольная улыбка.
— Ну, ну… балагур!.. очень тебя рада видеть!.. А жена где? Опять одну
— Помилосердствуйте! — хохоча закричал Лазо. — Да разве же в Тулу со своим самоваром ездят? Здесь же цветник, рассадник красавиц!.. вы, наконец, здесь!.. надобно мне на свободе поухаживать!
— Вот погоди, погоди!! Расскажу ей все! — проговорила, окончательно придя в хорошее расположение духа, Алевтина Павловна.
Через настежь открытую, огромную, застекленную дверь все общество вышло на большую веранду; нас встретило шесть белых, неохватных колонн, уходивших ввысь; низенькая решетка из узорного железа между ними была густо оплетена вьющеюся зеленью; сквозь нее глядели шпалеры георгин всевозможной окраски. Несколько длинных мраморных ступеней спускались в цветник, дальше превращавшийся в парк; он, видимо, был обширный и старинный.
Все разместились вокруг нас. Лазо в торжественном тоне, без обычных своих шутовских вывертов, громогласно поведал о цели нашей поездки. Можно было дать голову на отсечение, что говорил ярый поклонник старины и книг.
Повествование его было принято одобрительно.
— Очень мило! — тронутым голосом объявила сидевшая между нами родоначальница. — Благодарю вас… — и она, блестя слезой, с прежней, застывшей улыбкой поднесла для поцелуя к самому носу Лазо правую руку, а мне левую.
— Господи, опять он за сигару взялся?! — выделился из общего говора раздраженный вскрик Таси; она замахала перед собой обеими руками, как бы отгоняя от лица осу. — Не выношу я этой гадости, кажется, известно тебе?!
Тренк вынул изо рта только что закуренную длиннейшую сигару.
— Дорогая, но ведь мы же на воздухе?
— Все равно я не желаю! Кури их в конюшне! Удивительное удовольствие: один курит, а пятерых тошнит!!
Тренк пожал плечами.
— Сигары прекрасные… — сказал он и нехотя начал гасить ее пальцем.
— Еще бы! — вмешался Булкин. — Цвей рубль аршин, унд ганц шварц!
— Тасенька, вы тиранка!! — воскликнул Лазо. — Что вам дьякон на свадьбе читал — муж ведь глава?
— И пускай его будет главою, я ничего не имею против! Но пусть все делает по-моему! — капризно возразила Тася.
— Ты у нас ересей-то своих не разводи! — обратилась к Лазо Алевтина Павловна и застучала палкой. — Вот тебя распустила жена, что из тебя толку вышло?
— Из меня?! — ужаснулся Лазо и простер вперед обе ладони. — Да я первый, примернейший муж во всей губернии!!
По веранде прокатился смешок.
— Неужели?! — удивился Булкин. — А я думал я?
— Ты самый глупый! — отозвалась Мися, — молчи!
Булкин скрестил на груди руки и с покорным видом поник головою.
— Ты? — воскликнула Алевтина Павловна, — ах, ты, бессовестный!!
— А примерный муж посвятил нового друга в историю своей женитьбы? — осведомилась Тася.
— А что такое? почему? — удивился Лазо на этот раз совершенно искренно. — Кажется, все хорошо прошло, дай Бог всякому; всю посуду в доме перебили!
— А при разъезде гостей вы что учинили? — настаивала Тася.