За мной следят дым и песок
Шрифт:
Посему Причастный № 1001 отмел ординарность предпринятых операций, отбраковал взгляд на И. Л. из ограниченного окна, кропленного осадками или пулями, клювами, заплесканного флагами, помидорами и мельканием перемен, отверг видение из утлой минуты и для оценки незаурядной деятельности представил — два ряда степеней: державная, великолепная, неотразимая и благотворящая, а также: дутая, тщеславная, абсурдная, зудящая (дым посулов, песок растоптанных надежд), и был почти уверен, что Интересное Лицо рыцарственно отринуло и те, и эти — или оставило в вытянутом персте от себя.
По некотором занесении песком аркбутана и сандриков упомянутого познания, или по заволакивании дымом модильонов и капотиров сооружения в изгнании, или по увлечении паутиной — вимпергов и люкарн, нарезанных в храме вне стен, и по крупным не то дионисиям, не то лемуриям Причастный № 1001 и Ставший Спутником
Перебирая стрясшееся, то есть перетрясая осуществленное путешествие, Причастный № 1001, в очках «Пещеры без сокровищ», держался воззрений, что автобаны, фривеи, тракты, и променады, и вальсы цветов непоправимо отлеплялись от стрелы путешествующих: так, выпотрошив погоню, сорвался в волчью яму июнь, и цеплявшийся куда дольше июль был задушен арьергардом, а после потерялся из виду — целый август! Пейзаж багровел и садился, сворачивал свои воды — в звон, а краски в пар. Деревья, известные приношениями чудесных плодов, опрощались до диаграммы, до сетки намерений, а полную их версию намекали — туманности, набранные пунцово-ягодным бисером, они же — секции плоти, итого: приступали к приношению — сухофруктов, урожденных уже с гримасами. Вагоны бросало в озноб, и с новыми километрами непристойно набелялись — снаружи, а после изнутри: двери и окна, налитые дюшесами вечерних прохлад, твердели в размахе — не возвращаться в родной косяк, в домашний переплет, и в них со свистом и гиком валилась непрошеная иная компания — побелка, поземка, пурга. Поезд слабел, ронял кое-какие узлы — скорости или компрессор, индуктор, мульду, или трансмиссию, дозиметр и выматывающий ленту пути барабан, но кто оспорит, что главное — не выронить честь, а весь гудок вряд ли столь же необратим?
Ослепивший морозные окна дворец, растущий в горловине путей — железных и шелковых, ледяных и скользких, благих и кичливых, голосующий всякому страннику, паломнику, скитальцу, номаду и беженцу — птичниками огней и новыми братьями, идущими на путешествия — стенка на стенку, и кентавры его, отличенные бляхой сил и готовые — взвить чужие котомки и посохи, перебросить, выжать, вычистить, и скамьи запасных кочевников, партеры, арены, выгоны, и шкворчанье информационных табло, сменяющих правды малого человека: встречи, отходы, поминовения, и стрекот билетных касс, сыплющих проездные и входные — на платформу, на плацкарту, и вступительные в постель, и бравые радиоголоса, зовущие на нескольких неразборчивых языках — в отходящий через минуту состав, и дешифровщики, толкователи воли богов, и самозванцы, и закусочные под розой жареной птицы, курящейся фаворитки двора, и веселые свободные магазины, сбывающие несвободы от тех и этих вещей, и прочие горящие и не сгорающие радости были, по-видимому, внесены — в иллюминаторы других тормозящих у тверди транспортов.
Хотя на перроне, куда прибыли Причастный № 1001 и Ставший Спутником, как ни странно, единственные, кто пожелал оставить поезд, кто сверзлись со сросшихся в покатую рыбу ступеней, ссыпались с балкера и завалились с кабестана, тоже отыскалось сверкающее — например, несомненная предтеча популярных отелей из чистого льда: забранный в латы мерцания необитаемый зал — не то трехходовка, не то трехшаговка, допустимы — глубоко законспирированная организация и символ, внятный — не профанам, но посвященным в духовные и в платонические путешествия, чтоб не перекатывать несметные слагаемые своей натуры, и не менее вероятна созданная какой-нибудь партией пилигримов спящая ячейка вокзала. Перейдя необитаемый сон которой — или, напротив, углубившись в него, причастные торжественно вступили в город.
Шагающие и мчащиеся проспекты, закупоренные и трубящие, в чьих зауженных на вечернее солнце кварталах пять бегущих отроков рассыпались в цепь — и, насвистывая, футболят друг другу золотой мяч, и никаких надежд — обогнать их, потому что скачущий золотит все передышки… эти торпедирующие, догоняющие неизлечимые эспланады скорее относятся к населенным пунктам, разбитым в судьбе Причастного № 1001, а может, и Спутника — прежде и позже и, жертвуя своей царственностью и прямизной, не говоря уже — любовью, пристрастием, влечением к отечеству не только в идеалах и песнях, но и в сдувших музыку и ответственность отеческих тупиках, тоже решительно огибают сутки, снискавшие наименование «Экспедиция к другу», точнее, одетые мраком…
Зато на черном жнивье полночи, впрочем, перекопанном на антистрофу, колыхались равнинные белые флаги, или синие, палевые, фиолетовые спешно сощелкивали глазки и отсверки, ссыпали сребреники, сгоняли поражение и бесхарактерность. Пресуществлялась страна авральной зимы, шло сотворение, шелестящее возведение, формирование, фабрикование, и созидали из высоты, добрейшие горних радиальных беспокоились о покинутых — и вносили кроткую лепту, кто-то сбрасывал сахарок — самый нерастворимый и неразменный, и щепотку муки, и крахмала, и соли, или мела — почти пригоршню, правда, худую, и крошили пышный бублик и батон ваты из давно прошедших, зато двойных окон, и заодно крошили — любимую фарфоровую чашку, и с тех же благословенных, но помутившихся тюлей состригали ветерок кружев, и сдували пену с закатного облака, дробили сердечную таблетку и капали восковую свечу или оловянное колечко, и обшитую муслином пуговку с выходного платья, и наперсток — и краба с фуражки, а еще — искрометную брошечку и свою дорогую белую косточку, и присыпали лепестками засохшей розы из карманов счастья, и розовой пудрой, и пуховочкой, кстати… и из прорех векового пальто летели драгоценный гагачий пух и попутные драже нафталин, но кто-то жертвовал целую скомканную записочку и совсем развеявшуюся вещь — перочистку и, забывшись, мечтал, что из этой выйдут реять бабочки… А может, неслыханная щедрость всем только снилась, поскольку дарованные богатства, похоже, не имели веса, ибо сливались в неразборчивое и односложное — в чистоту исполнения, и казалось — низвергался глухой, монологический снег и пикировало лиловое и лилейное свечение.
По необъяснимой случайности Интересное Лицо встретить своих гостей не смогло. Скорее всего, сжигало себя на работе, не зная ни праздников, ни выходных, ни страховки… Тем не менее прибывших встречали, притом — как настоящих влиятельных и знаменитых, как неподдельных званых и сущих любезных: тут и там стояли группы деревьев — витийствующие колоссы с бычьей шеей и торсом буровой и космической пусковой установки, корифеи, дирижирующие, и разворошенные костыльные старейшины в папахах каракулевого инея или в пирожках, и банкиры с черными сигарами и трубками, родившими пашню дымов — над уведенной из видимого крупкой зелени, мифоманы с фимиамом, и белые воротнички, и обугленные работой негры, голенастые зубоскалы в молочных кашне, и траурные и свадебные, и патлатая шпана прутьев, оточенная и взбаламученная — и карабкалась, и взвивалась друг другу на лопатки, и всех оплетали кратеры салюта — высеченные из театра жесты, и из праздничных бочек — пробки и щепки, и шквал бабочек, перочисток и записок с желаниями летел на гостей — как на свет, и таял, как столовое серебро, и ветви примерзали к заломам высочайших восторгов, к пазам и лункам экстаза — и отныне были неразменны в чувстве.
И уже прокламировали пропилеи, и возглашали соборы и базилики, скапливали фирмы, биржи, бутики, театры и рестораны, и насесты ангелов и грифонов, и катили площади с фонтанами, дружно вскидывающими дивные ножки, как дивы канкана, или объявляли фабричные трубы, стесняли казармы, стенды с правдами, бани, больницы, тюрьмы, тиры, и вынесенные на площадь эшафоты — и выдвинутые к ним балконы, и мавзолеи, и статуи Благонравия — во всех проекциях сразу: с центральной улицы и со сползшей в лужу, и на сравнительный анализ из тонущей лодки и из уносящегося «Ламборджини Диабло», и разгоняли сгустившуюся графику — гигантским побегом ступеней: от взморья к акрополю, или от прилива снежной пыли — на раек композиции, сияющий… нет, не светлым циферблатом, засомневался Причастный № 1001, а скорее луной, но с отбитой четвертью, с отъеденной гедонистами, и пристрастно перечерчивали мосты и арки и, оттирая ловцов рыб, все круче заводили амплитуды и трассы города на заре, то есть очерченного приезжим уже на заставе, пусть цвет его — не солнечный туф, зато — обнаженное сердце зимы, возможно, оттого что представили — не золотое, но лунное сечение: структуру, анатомированную арматуру, в общем, на редкость открытый город высыпал — на одной линии, в сквозящие, слоящиеся костры которой безжалостно швырялись — чертики неудавшихся бельведеров и скомканные шпили… А может, нищие революционные романтики, залатанные ватой и заштопанные бинтом, еще по колено в кипящем строительстве, уже мечтали — о следующей стройке, например — раскрасневшегося города на закате, грезили, фантазировали, галлюцинировали, и если не слишком ровняли улицы — по бегущей минуте, так счищали — случайные черты, разовую годность и закладывали — глубину: продолжительность, за коей и проступит город, хотя, кто знает, как скоро? И что — его действительная форма?
Колокола завершали насыщенный балет «Встреча», правда, не успев подняться на вышки набата или наблюдений за грандиозной стройкой, и сливались с сугробами стройматериалов, и с натоптанной в них почти бесспорной улицей, или с двустопным маршрутом, с выработанным единым подходом, и с возвышенным — и с конфузливым опаданием к затоварившим ту и эту сторону залам, пиршественным, библиотекам, пинакотекам, курительным, к кабинетам и будуарам, изоляторам задумчивости, бассейнам, кухням, людским, гаражам, фамильным склепам и иным кладовым, но рассеченным — в многохвостые звезды, точнее, разверстым в ночь, не постулирующим — ни дна гостеприимства, ни единой прямой, вероятно, оттого что чертились на коробящемся от холода, неравномерном воздухе, и по причудливости оправленного ветвями, и по змееватой мебели черного дерева, разумеющейся — за чернотой, намаслившей преломление города, и по неоромантической природе Интересного Лица, в чьей ауре благоденствовал объект urbs, причастные предположили: возможно, здешняя архитектура, прикрывающая свою несдержанность — складками эфира, представилась им — в стиле модерн, либерти и внесла свои здания, павильоны, гроты и прочие гнездышки — в органичные формы «Стечение крестоносцев», «Собиратели плывущих по рекам корзин», или «Пролитая из треснутого кувшина луна», или «Фрегаты и барки, переходящие кряж»… согласно стилю — дома-иллюзии.