За нами Москва!
Шрифт:
Немец, конечно, говорил слова, приятные крестьянскому уху, но люди, согнанные на площадь, за свою жизнь слышали немало обещаний. Самые старые помнили еще манифест 1905 года, потом были обещания кадетского Временного правительства, потом большевики сперва дали землю, а потом провели коллективизацию. Последние годы вроде бы стало немного полегче, и вот теперь — война. Они не верили никому, эти крестьяне-колхозники, все, что они знали: чужие солдаты и своя сволочь вытряхнули из домов, пригнали на площадь и теперь собираются убить их односельчанина — всеми уважаемого и любимого мужика.
— Но несмотря на это, — продолжал офицер, — находятся те среди вас, кто не помогает германскому народу. Они помогают большевикам, вредят германской армии. Это отдаляет по беду и скорый мир, когда вы спокойно сможете трудиться.
Проклов смотрел в серое, затянутое низкими тучами небо, он понимал, что жизнь его подошла к концу, и смирился тем спокойным, мужественным смирением, что сотни лет помогало русскому мужику выносить любые тяготы и напасти. Слушая своего палача, крестьянин вдруг понял, что дурак-немец сам рассказывает всей деревне, что Семена Ивановича вешают не за что-нибудь, а за помощь Красной Армии. Колхозник Проклов умрет героем, а раз так, семья наверняка получит от Советской власти пенсию. Выходит, он и после смерти сможет хоть чем-то помочь своим.
— …крестьянин Семен Проклов, за помощь большевикам приговаривается к смертной казни через повешение.
Бабы заголосили, мужики зароптали, дети заплакали. Немцы и полицаи шатнулись к машине, щелкая затворами, офицер повернулся к предателю и кивнул:
— Привяжи ему руку и поставь на табурет.
— Я? — забегал глазами иуда.
Немец не стал повторять приказ, и полицай начал суетливо приматывать руку Проклова к его большому телу. Семен Иванович гадливо морщился, дергающийся гаденыш был отвратителен, словно крыса, вот он поставил под петлю видавший виды табурет и потащил к нему крестьянина.
— Да не суетись ты, — досадливо поморщился Проклов и сам поднялся на подпорку.
На шею крестьянина легла колючая петля, и Семен Иванович понял, что жить ему остается от силы минута. Страха уже не было, все происходило как будто не с ним. Он выпрямился, почти упираясь головой в перекладину, и в последний раз посмотрел на свою деревню, чувствуя, что должен что-то сказать людям.
— Если в чем-то виноват был — простите! — крикнул он изо всех сил.
И палач выбил из-под него табуретку.
МЦЕНСК
— Товарищ старший лейтенант…
Петров почувствовал, что его трясут за плечо, и мгновенно проснулся. Осторожно высунув голову из-под брезента, он осмотрелся. В вагоне было темно, только в углу светил тускло — красным небольшой квадрат — из-за дверцы «буржуйки» пробивался слабый жар затухающих углей. Судя по голосу, разбудил его Осокин, и старший лейтенант шепотом переспросил:
— В чем дело, Вася?
— Кажется, подъезжаем, — ответил водитель. — По времени должны уже вроде бы…
Петров вздохнул: вылезать из относительного тепла лежанки не хотелось, но и подниматься по команде желания особого не было. Он быстро обулся, прошел по трясущейся теплушке и под бросил в печь несколько кусков угля, затем слегка приоткрыл дверь вагона и высунул голову наружу. Холодный ночной ветер мгновенно вышиб из стриженой головы остатки сна, и командир вгляделся в ночь. Где-то впереди отсвечивало пламя небольшого пожара, ночь пахла дождем и дымом. Кубинка, не Кубинка, но они и впрямь подъезжали к какому-то жилью. Петров подошел к печке и, приоткрыв дверцу, осветил циферблат часов: было четыре часа утра, по времени и впрямь скоро должны были прибыть к месту назначения. Старший лейтенант в который раз подивился способности Осокина угадывать время.
— Ну что, Вася, как настроение? — поинтересовался он у механика.
— Не знаю, Иван Сергеевич, — ответил Осокин. — Не знаю. Вроде хорошо все повернулось, даже вон, наградили…
Он провел ладонью по новенькой медали «За боевые заслуги», которую каждый раз перед сном укладывал в сидор, а с утра надевал снова.
— Только вот думаю — сейчас прибудем в запасной батальон, и раскидают нас кого куда.
— А не хотелось бы? — тихо спросил Петров.
— Я привык с вами, — просто сказал водитель. — Даже нет, не привык, не знаю что сказать. Вроде и знаю-то от силы полтора месяца, что вас, что Сашку, что лейтенанта Турсунходжиева, а кажется — всю жизнь знакомы. Рустам Экибаев после войны на свадьбу звал. Я так-то с людьми нелегко схожусь…
— Я понимаю, — мягко ответил командир.
Война до крайности обострила чувства: дружба, товарищество, любовь рождались быстро, словно люди стремились нарадоваться человеческому теплу за то короткое время, что отпущено до смерти или ранения. Шелепин и Беляков были хорошими людьми, но в мирное время Петров, наверное, и не подумал бы о том, какое это счастье — служить с такими командирами. Скорее всего, и у комбата и у комиссара имелись черты характера, от которых старший лейтенант взвыл бы через неделю совместной службы. А сейчас он везет с собой письмо жене Михаила Владимировича, все в пятнах крови майора Шелепина, и сердце давит тупая боль. Нечитайло, Иванов, Бурцев, Пахомов — сколько людей, которых он знал, с которыми говорил, ругался, погибли, и их никогда больше не будет. Это было самое страшное — был человек, жил, говорил, радовался, рассказывал анекдоты, хранил в сумке фотокарточку, а через минуту его нет, и ты идешь дальше, и нет времени даже оглянуться, а вечером терзаешься мыслью — почему они, чем ты лучше? Впрочем, в последнее время Петров терзался все меньше — наверное, начал привыкать.
Ему не на что было жаловаться — трижды горел в танке, успел покомандовать батальоном, вышел из окружения. Проверка, которой шестерых танкистов подверг Особый отдел танковой дивизии, в которую их передали из 402–й стрелковой, конечно, была неприятна. Нельзя сказать, чтобы особисты вели себя оскорбительно, скорее наоборот, они были предельно вежливы, Дело было в вопросах: что случилось с танковым батальоном? Почему вместо прибытия к пункту сбора 112–й танковой дивизии прекратили движение, разгрузили танки и перешли в подчинение командира 328–й стрелковой? Был приказ? Откуда вы о нем знаете, товарищ старший лейтенант, кстати, откуда о нем знают ваши товарищи? Ах, майор Шелепин объявил на собрании? Странно, ну что же, мы проверим. Кстати, а где сам майор? Ранен, что же, понятно, на то и война. А батальонный комиссар Беляков? Погиб? Ну, светлая ему память, а при каких обстоятельствах? И вообще, что произошло с батальоном, где люди, машины? Выбыли по ранению и смерти, ясно, насколько известно, там и впрямь было тяжело, а танки, стало быть, сгорели… А это отражено в боевом журнале? И где он, боевой журнал батальона?
Умом Петров понимал, что такая проверка, наверное, необходима, но легче от этого не становилось. Боевой журнал батальона сгорел вместе с комиссаром Беляковым, на многих погибших даже не были написаны похоронки. К счастью, комиссар Васильев сохранил боевой журнал 328–й стрелковой дивизии, а в нем были, помимо прочего, отражены боевые потери танкистов, обстоятельства ранения Шелепина и гибели Белякова. Последний бой Петрова комиссар наблюдал с КП дивизии, о чем и доложил в своем рапорте, правда, он был уверен, что старший лейтенант погиб. Последним и, пожалуй, решающим доводом стало известие о награждении молодого комбата орденом Красной Звезды за бои 30 и 31 августа. По-видимому, представление написал и отправил в штаб корпуса Тихомиров, и в середине сентября в «Красной Звезде» в списках награжденных появилась фамилия старшего лейтенанта. Проверка была закончена, а через два дня танкистам вручили награды — орден Волкову, медали из штаба армии остальным. Комдив — танкист знал Шелепина и даже воевал вместе с ним на Халхин-Голе, поэтому две «Отваги» и три «За боевые заслуги» были доставлены в дивизию со всей возможной быстротой.