За оградой Рублевки

Проханов Александр Андреевич

Смотрел, как орудуют бойцы над коровой, высекая из нее сочные, красные ломти.

И снова Мансур вышел на связь, обращаясь в эфир с открытым посланием: «Нужны медикаменты. Оставь на прежнем месте…» – что означало крайнюю степень отчаяния. Боевики, растревоженные войсками, покидали насиженные селенья, метались среди артналетов и бомбежек, несли потери. Уставали от непрерывного преследования армейского спцназа и подразделений «Альфа», испытывая нужду в боеприпасах, аккумуляторах для раций, в медикаментах и продовольствии. Запеленгованный сигнал был тут же передан в штаб. На пеленг выслали группу Елизарова.

Продвигались на двух бэтээрах до рубежа высадки, а оттуда пешком, груженные пулеметами

и тяжелыми автоматами, с двойным боекомплектом, по скользким тропкам. Огибали неодолимые кручи, пересекали пологие склоны, продирались в зарослях. Посылали электронные импульсы в космос, где, невидимая за облаками, в ослепительной синеве, висела серебристая бабочка спутника. Посылала Елизарову его координаты, которые тот сверял с измятой, зачехленной целлофаном картой.

Вышли в район засады, где тропа растворялась в мелкой, текущей воде. Группа разделилась на части. Елизаров с пятью бойцами оседлал тропу, приказав окопаться. Вторую пятерку спустил по склону, подальше от тропки, чтобы передовой дозор боевиков не смог ее обнаружить, – миновал, оставляя в своем тылу.

Он сидел в кустарнике, уложив пулемет, переобуваясь, выжимая воду из липкого шерстяного носка. По соседству снайпер-мордвин удобно улегся в окопчик, присыпая палой листвой разворошенную землю, уложив на бруствер винтовку с глушителем и трубкой прицела. Елизаров смотрел на тропу, собираясь отползти и укрыться в гуще кустов. На тропе, увеличиваясь, подымаясь на склоне, показалась черная широкополая шляпа. Следом худое, поросшее щетиной лицо. Сутулые плечи с автоматом ближнего боя. Долговязая, в длинном пальто фигура чеченца. За ней появилась, закачалась каракулевая папаха. Головной чеченский дозор вышел к месту засады. Так случайно, не видя стрелка, садится над его головой глухарь. Так выходит на ствол против ветра не чующий опасность кабан.

Елизаров, почти на виду, боясь напугать добычу, тугим поворотом глаз позвал снайпера. Тот услышал вращенье его глазных яблок. Елизаров кивнул на дорогу, и снайпер, прицелившись, убил чеченца в старомодной широкой шляпе. Второй, чмокающий, словно детский поцелуй выстрел, пробил папаху. И там, откуда появились чеченцы, загрохотало, запламенело. Чеченский отряд, напоровшись на засаду, не стал отступать, а пошел на прорыв, используя испытанную тактику боя. Сначала шквально били пулеметы, наполняя пространство свистом и лязганьем пуль, прижимая спецназ к земле. Когда кончался боекомплект, и пулеметчики меняли цинки, начинали стрелять автоматы, всей поражающей мощью. Так, чередуя оружие, чеченцы продвигались вперед, не давая врагу подняться. Приближались и истребляли его в упор.

Елизаров, распластавшись, вжимаясь в слякоть, вслепую, взмахом руки, кинул вперед гранату. Солдаты повторяли его движение, заслоняясь стеной разрывов. Вторая группа ударила в тыл чеченцев, и те, опрокинутые внезапным ударом, теряя людей, побежали по склону. Им вслед с двух огневых рубежей били пулеметы спецназа.

Осматривая место боя, Елизаров увидел убитых чеченцев, висящих в кустах, как на колючей проволоке, кто в прыжке, кто в падении. Среди худощавых, одетых в кожаные куртки стрелков лежал огромный убитый негр, в камуфляже и желтом свитере. Негр – так звали бандглаваря, который соперничал с Мансуром. Коварный чеченец подвел соперника под пули спецназа, устранил его руками Елизарова.

Негра сначала несли на брезенте к месту, где поджидали их бэтээры. Прикрутили тросом к броне. Привезли в расположение и сбросили в грязь среди палаток.

Все приходили и смотрели на негра. Снайпер-мордвин включил «кассетник», поставил песню «Ай-яй-яй, убили негра ни за что, ни про что…» – и бойцы курили, пританцовывали вокруг черного мертвеца в желтом свитере.

Мансур понимал, что война неуклонно приближалась к концу. Русские встали стеной на грузинской границе, перекрывали потоки оружия. Армия училась войне в горах, громила лагеря и убежища. ФСБ разбросала

по селам агентурную сеть, и испытанные командиры отрядов, с пробитыми черепами, в кровавых лохмотьях, один за другим экспонировались на московских экранах. Наблюдая, как осень с равнин подымается в горы, одевая их желто-красным покровом, и первые заморозки превращают мокрый спальный мешок в жесткий негнущийся короб, и пики хребта сверкают, словно белые ледяные кристаллы, Мансур решил, что с первым снегом покинет Чечню, прорвется сквозь границу и уедет в Турцию. В Трабзоне в дорогом отеле отмоет с тела пороховой нагар, облачится в удобный красивый костюм. Станет гулять, не таясь, по прекрасному городу, есть отменную пищу в дорогих ресторанах, играть на рулетке, ложиться в пенную ванную вместе с длинноногой красавицей. А когда наскучит праздная жизнь, и он ощутит в желудке ноющий голод войны, то отправится в Афганистан к талибам, вольется в боевые отряды, где воюют друзья-чеченцы. Предчувствуя расставание с Родиной, он захотел побывать в родном селе Галсанчу, навестить мать и отца.

В сопровождении двух верных бойцов, по нехоженым дебрям, по студеным водам горных ручьев достиг села и сидел, притаившись, в зарослях, глядя, как туманится легким дымом труба родного дома, и на выгоне пасется корова. Эта мирная корова, и дым очага, и желтый пожухлый выгон, и одинокий, старый на выгоне вяз, под которым мальчишкой играл в деревянные нарды, вызвали в нем больную тайную сладость, словно сквозь камень просочилась нежная влага. Дождался, когда погаснет розовый далекий хребет и село накроет тенистая синь. Оставил бойцов на околице, пригибаясь, гибко сбежал к дому.

Мать обняла, гладила мягкой рукой жесткую сыновью щетину, морщины и складки лба, притягивала его лицо к своей теплой домашней кофте. Отец, строго и зорко, с горьким блеском из-под косматых бровей, осматривал его худое жесткое тело, избитое о камни, обожженное, с метинами пуль и осколков.

– Пришел проститься, – сказал он отцу, когда мать отошла к плите, завозила сковородками и кастрюлями. – В Чечне больше воевать невозможно. Из Турции тебе напишу.

– Останься. Сдайся властям добровольно. Они тебя по амнистии выпустят. Напишу письмо Кадырову. Он меня, как почетного учителя, помнит.

– Не выпустят. Слишком много я русских убил. Либо тут же застрелят, либо упекут на всю оставшуюся жизнь в Сибирь… Вот, отец, спрячь где-нибудь во дворе. Это вам с матерью на жизнь…

И он передал отцу завернутую в платок пухлую пачку долларов, заработанных им на войне.

– Мы, чеченцы, попали в беду. – Отец горько вздохнул, молитвенно пропуская сквозь коричневые пальцы белую шелковистую броду. – Ты мог бы учиться, поехать в Москву, в университет. Был бы сейчас юристом, или банкиром, или художником. А ты, как волк, бегаешь по лесам, и за тобой с вертолетов охотятся. – Благослови, отец.

Мансур чувствовал, как ослепило влажным блеском глаза. Взял и поцеловал сухую отцовскую руку.

Когда уходил, заметил на дверном косяке зарубки – мальчиком прислонялся затылком к дверям, и отец, молодой, счастливый, делал ножом нарезку.

Мулла Ибрагим – ходжа, тучный, в белой чалме, в долгополом облачении, отслужил молебен в сельской мечети, где собрались пожилые смиренные мусульмане, чьи дети воевали в мятежных отрядах. Время от времени с гор в село привозили обезображенные бородатые трупы, и тогда мулла читал над свежими могилами боевиков погребальные суры Корана. Теперь, в завершении службы, он проповедовал мусульманам мир, смирение, любовь к ближним. Призывал покончить с войной, помириться с русскими, вернуть из лесов и ущелий ожесточенную, обреченную на смерть молодежь. Ему внимали, соглашались, печально вздыхали, молясь о возвращении сыновей. Ибрагим-ходжа вышел из ворот мечети и, переступая лужи блестящими заостренными калошами, шел вдоль каменных домов, ярко-зеленых железных изгородей, отвечая на поклоны встречных мужчин и женщин.