За оградой Рублевки
Шрифт:
Третья женщина – вылитая кустодиевская красавица. Нежно-розовая, светящаяся, с необъятными бедрами, с млечными пышными грудями, на которых набухли лиловые, словно сливы, соски. Лицо круглое, румяное, доброе, с синими теплыми глазами, с пунцовыми губами и милыми смешливыми ямочками. Волосы густые, соломенной копной, перевязаны шелковой ленточкой, спадают тяжелым литым завитком на широкое, округлое плечо. Поставь рядом с ней блюдо с плодами земными, посади на перину с пестрыми подушками, принеси фарфоровый чайник с нарядным золотым петухом, окружи все это дорогой золоченой рамой и выставляй, как чудесный образец русского искусства незабвенных двадцатых годов.
Однако живот ее непомерно
– Больно будет?
– Не почувствуешь, милая. Будешь, как спящая царевна.
Она уже на операционном столе. Голова хирурга оказывается между ее приподнятых, обутых в бахилы ступней. Резиновая перчатка осторожно ощупывает живот. Словно гладит невидимый, перезревший плод, – нежно по головке, за ушками, щекочет подбородок, делает смешную «козу». Сестра с особой тщательностью вяжет жгут. Выделяет на сдобной руке темную ягодку вены. Впрыскивает снотворное, заглядывает в васильковые, меркнущие глаза, словно в их лазурной глубине осторожно погасили свет.
Зеркало, как турецкий ятаган, погрузилось в лоно. Стальные расширители пружинно раздвинули мягкую беззащитную плоть. Но нет ужасной пластмассовой кишки и насоса. Нет грубых заточек и скребков. Хирург заглядывает в лоно, поворачивает зеркало. Остроносый в очках нервничает, двигает зобом, как птица выпь.
В руках у хирурга инструмент, напоминающий глубокую ложку, какой черпают мороженое, выкладывая в вазочки шарики пломбира. Ложка на длинной рукояти погружается в женскую утробу. Рука хирурга осторожна, нежна. Что-то мягко нащупывает, к чему-то прилаживается. И вдруг напрягается, с чем-то борется. Дергает, словно выдирает гвоздь. Движется назад, вытягивая ложку из женщины.
Кажется, что в ложке лежит огромная сочная клубничина, липко-красная, мокрая. Потом, когда хирург выносит ее под ослепительную люстру, видно, что это крохотный человек с выпуклой лобастой головкой, курносый, с зарытыми веками, темными дырочками ноздрей, скрестил на груди ручки, поджал короткие ножки, весь прозрачный, дрожащий, трепещущий, словно глазированное изделие стеклодува, оторванное от длинной трубки, сквозь которую наполняло его творящее, созидающее дыхание.
Хирург приподнимает добычу, протягивает ее на показ остроносому визитеру. Тот отвинчивает крышку цилиндра, подставляет хирургу. И тот скидывает туда эмбрион, как сливают в банку пойманного сачком тритона. Остроносый заглядывает внутрь, словно смотрит, как плещет в глубине сосуда живое существо. Завинчивает крышку и, что-то бормоча, уносит цилиндр из комнаты.
Женщина лежит на одре, подурневшая, поблекшая. Из нее толчками хлещет кровь – на пол, на инструменты, на хирурга, на медсестру, на Третьяковскую галерею, на Ивана Великого, на Москву, на Волгу, на Куликово поле, на Полярную звезду, на дорогу в Рай, по которой чинно, самодостаточно ступают непорочные праведники.
Женщина, которую оперировали, за немалые деньги выращивала в себе шестимесячный плод. А потом продала его для нужд современной медицины. Засекреченная наука использует плоть и кровь младенцев для изготовления гормональных препаратов, которыми лечат самых избранных, незаменимых для человечества персон. Продлевают их век, возвращают здоровье и молодость, исцеляют от недугов и немощей.
Извлеченный плод, помещенный в цилиндрический холодильник, вынесли из клиники, где у ворот стояла черная иномарка с лиловой мигалкой. Включив сирену, понеслась по городу туда, где волшебную вакцину ждал изнемогающий Ельцин. Как наркоман в ломке, мучился, умолял, чтобы ему влили кровь очередного русского младенца.
Он лежал голый на мраморном постаменте, в готическом зале, среди склоненных красных знамен, взятых в качестве трофея после разгрома СССР. Над ним склонился прилетевший из Америки величайший врач всех времен и народов Дебейки. Тут же была Наина Иосифовна, похожая на голубицу. С ней рядом, в подвенечном убранстве, с белой фатой и флердоранжем стояла дочка Татьяна, вышедшая в очередной раз замуж. Медицинские светила, командующие армий, архиепископы, послы иностранных государств присутствовали тут же, с состраданием наблюдая на множестве экранов и приборов, как страдает Ельцин. Как отмирают в нем функции мозга. Как из лопнувшего сердца начинает сочиться гной. Он лежал, разбухший, синий, словно вытащенный из реки утопленник, и клочок волос над истлевшими гениталиями напоминал пучок зеленой тины. Фиолетовые губы его шевелились, из них тихо текла темная пена, и в ней шевелились личинки жуков-плавунцов. Только Наина Иосифовна могла понять из его несвязных бормотаний, что он заклинает друга Билла не допустить коммунизм в Америке и одновременно командует тридцатью восьмью снайперами, ведущими прицельный огонь по чеченцам.
Вакцину доставили тотчас, как она была изготовлена из перетертого заживо эмбриона с добавлением липового меда и муравьиных яиц. Ее вколол сам Дебейки, введя иглу в глазное яблоко Ельцина. Глаз страшно вздулся и приобрел панорамное зрение, так что Ельцину стали видны все, кто пришел к одру, надеясь получить укол чудодейственной вакцины. Она подействовала немедленно. Синий трупный цвет тела сменился нежно-розовым, молодым. Мозг с притоком целебной омолаживающей крови стал насыщаться кислородом, и Ельцин вспомнил, как зовут дочь. Сердце заработало, как у юноши. Гениталии оживились, потянулись сами собой туда, где тихо охала и радостно вздыхала голубица. Ельцин легко соскочил с мраморного одра и, как был босиком, пошел в соседнюю комнату с правительственной связью набирать резиденцию папы римского. Собравшиеся аплодировали и одновременно приспускали брюки, обнажая дряблые ягодицы, подставляя их под чудодейственный укол великого медика.
Так они пили, не закусывая, кровь русских младенцев.
В Перудже, в монастыре францисканцев, на стене старинной базилики, есть фреска, изображающая Рай, где убитые во чреве младенцы сидят на зеленой осоке посреди райских вод, нежные, белые, как бабочки. Там же, в монастыре найдены неопубликованные страницы Дантова «Ада». Там говорится об абортах.
Матери, совершившие аборт, обречены в аду лежать на длинном одре, и по ним непрерывной чередой ползут маленькие липкие эмбрионы, словно красные лягушата. Карабкаются, цепляют хрупкими лапками. Раскрывая крохотные мокрые рты, пищат: «Мама… Мама…»
Отцы, чьих детей вырезали из оплодотворенного лона, обречены на адскую муку, как если бы в их семенниках поселились тарантулы, скорпионы, сколопендры. Сцепились мохнатыми ногами и щупальцами. Жалят, язвят, и грешные отцы вопят, так что крики их слышны на земле.
Лекари-святотатцы, убивающие невинных младенцев, обречены в аду на то, что пальцы их перебивают кувалдами. Молчаливый молотобоец с зашитым ртом ходит мимо грешников и дробит им фаланги пальцев.
Людоеды, насыщавшие свою кровь до срока убиенными, наказаны тем, что их гниющие тела непрерывно лопаются, и из мокрых трещин выползают прожорливые сороконожки. Начинают жадно пожирать кричащих каннибалов.