Шрифт:
Часть первая
Муж, как обычно, собирался на работу. Кажется, что я могу смотреть на него бесконечно и никогда не устану любоваться. Больше пяти лет мы вместе, а я все не могу привыкнуть, что каждое утро просыпаюсь с ним рядом. Пять лет, шесть месяцев и двенадцать дней он со мной рядом, а я до сих пор не верю в свое счастье.
Сейчас он выдавит из баллона шарик ароматной пены для бритья и примется неспешно распределять ее по лицу. Интересно, может ли какая-то женщина оставаться спокойной, когда ее муж бреется? Лично я нет. Так хочется прислониться к его спине, обнять, прижавшись всем телом. Слушать, как он еле слышно напевает мелодию и знать, что это домашнее божество
– Дорогой, сделать тебе бутерброд с колбасой или сварить овсянку?
– Овсянку, пожалуйста, – донеслось из ванной.
– На воде или на молоке?
– Милая, на молоке, конечно.
– А кофе с молоком или без?
– Котенок, ты же знаешь, что я пью только черный, если ем кашу на молоке, – Евгений уселся на стул и придвинул к себе тарелку с только что сваренной кашей. Слева от себя положил вчерашнюю газету с расписанием футбольных матчей. – Твоя каша невыносимо горячая! Неужели нельзя было ее остудить немного, прежде чем мне подсовывать. Малышка, включай иногда голову.
Он отодвинул тарелку, придвинув поближе чашку с кофе.
– Почему без молока?
– Так ты же… – не успела я закончить фразу, как он поднялся и сам достал из холодильника пакет с молоком.
Кофе из самой обычной чашки в цветочек он пил как настоящий лорд. Конечно, я никогда в жизни не встречала лордов и уж точно не пила вместе с ними кофе, но разве кто-то по изысканности манер может сравниться с моим Женечкой? Только представитель английской знати.
– Какой же ты у меня красивый, – я невольно залюбовалась.
Евгений только покачал головой, словно не услышал моих слов. Это от скромности.
Погладив ему рубашку и приготовив подходящий по цвету галстук и джемпер, я сложила все стопочкой, завершив конструкцию носками, словно вишенкой на торте. Женечка работает слишком много и должность у него очень ответственная, поэтому все заботы о хозяйстве пришлось взять на себя. Он творческий человек и очень талантливый. К сожалению, больших высот он пока не покорил. Я недавно читала, что у некоторых людей расцвет карьеры наступает после сорока пяти лет – именно к этому возрасту человек осознает, на что он способен. Уверена, что Женечка к своим сорока пяти годам сумеет прославиться и стать великим дирижером. Пока он работает в доме профсоюзов, руководит хоровой студией. Поют там в основном пенсионеры, но это неважно. Ведь студию часто отправляют на гастроли, пока только по близлежащим городам, но в обозримом будущем обещают поездку в Германию. На Рождество там будет проходить конкурс. Я уверена, что студия мужа займет первое место.
Он не любит говорить о своей работе, справедливо считая, что заслуживает большего. Его начальник Павел Андреевич так не считает, но он не видит дальше собственного носа, определенно завидуя таланту мужа. Женечке всего тридцать восемь, а он уже руководитель. К тому же красив, как Аполлон, что радости у мужской части коллектива не вызывает. По словам мужа, у них там не художественная студия, а гадюшник, где каждый другому враг. Но мне кажется, его жизнь безумно интересна. Он дирижер, руководитель коллектива с огромной перспективой в будущем. При его таланте и внешности успех не заставит себя ждать. Высокий, стройный, подтянутый. Копна густых черных как смоль волос. Таких голубых глаз я не видела в своей жизни никогда раньше. И при этих достоинствах он умудрился жениться на жабе.
Жаба – это я. Смотреть на себя в зеркало без боли невозможно. В юности красотой не блистала, а теперь и подавно. Толстая рыжая тетка. Все тело в веснушках, даже на пятой точке. А эти глаза… В жизни не видела более отвратительного цвета. Ни карие, ни зеленые, тем более ни голубые. Они желтые! Словно я
Сколько себя помню – надо мной всегда смеялись. В детском саду воспитатели называли пышкой или плюшкой. Из сочувствия и желания помочь они делили положенную мне обеденную порцию пополам. Признаюсь, было очень обидно. Однако я отрывалась дома, поедая из холодильника все, до чего могла дотянуться, встав на табурет. Во время прогулки воспитательница Мария Иосифовна смеялась надо мной, советуя ребятишкам отойти подальше, когда я качалась на качелях.
– Под нашей Клавой сейчас сиденье проломается, – шутила она, и все ребята заливались смехом.
Я не люблю на себя смотреть, даже на фотографиях. Недавно, убираясь в шкафу, наткнулась на тонкий альбом фотографий из детского сада – я не казалась особенно толстой. Пухленькая, ничего особенно…
Часть ребят из детсадовской группы оказались со мной в одном классе. Имени моего не помнили многие, а вот кличку Пышка знала вся школа. Учительница у меня была очень хорошая. Она пыталась объяснить одноклассникам, что нельзя смеяться над человеческими недостатками. Мол, толстый человек и так страдает из-за своей полноты, смеяться над его бедой неправильно. После ее слов я поняла, что, помимо огромного недостатка, у меня еще и беда.
Самым страшным испытанием для меня стали уроки физкультуры. Какой дурак придумал эту спортивную форму! Мальчишки могли посещать уроки в чем угодно, хоть в брюках и рубашке. Тогда как девочек заставляли надевать спортивные трусы и футболку. Такого позора я бы не вынесла. Я же бегемот, а ему трусы совершенно противопоказаны. Пришлось изображать из себя больную – ходила к врачу и, симулируя то головную боль, то боль в животе, получала временные освобождения. Однажды пришлось так вжиться в образ, что меня отвезли в больницу и на всякий случай вырезали аппендикс. После меня и вовсе освободили от физкультуры из-за частых обращений к врачу и жалоб на плохое самочувствие. Мама говорила, что виной всему ожирение, тогда как учитель физкультуры подозревала меня во лжи и перестала здороваться. Хороших воспоминаний от школы у меня не осталось. Выпускные экзамены пролетели, как страшный сон, и, перетерпев выпускной бал, я навсегда простилась со школой. Закончила я ее со средненьким аттестатом и весом в восемьдесят килограммов, тогда как вес среднестатистических красавиц опускался ниже пятидесяти.
На семейном совете родители решили, что поступать мне надо в педагогический институт. Если честно, меня всегда привлекало искусство, но они не углядели во мне таланта. Боялись, что, следуя своим мечтам, я непременно завалю вступительные экзамены, пропущу год и, забыв школьную программу, вообще не смогу потом поступить в институт. А я обожала рисовать. Изображая на бумаге длинноволосую красотку с тонкой талией, я представляла, что это я. Моя фантазия была настолько бурной, что я уже почти чувствовала себя такой. Мама смеясь говорила, что на такую красоту нужно оставить много тысяч долларов в клинике пластической хирургии, а мне советовала закрыть рот и не переедать. Вроде я и не переедала, только вес не уходил, словно приклеился. Наверное, это мое наказание. Папа говорил, что и такие, как я, могут быть счастливы, хотя бы своей работой и вкладом в общее дело. Он советовал больше думать о внутреннем наполнении, чем о внешней мишуре. Конечно, он наверняка был прав, только я никогда не понимала его слов относительно общего дела. Что он имел в виду? Спросить я не решалась, боясь прослыть не только безобразной, но и глупой. Я и так знала, что глупа, только не хотела этого демонстрировать. Мне хотелось закрыться в комнате и рисовать, забыв об обществе и пользе на его благо. Оно представлялось мне какой-то бездонной дырой, поглощающей без сожаления людской труд и жизни. В мире за закрытой дверью мне не грозило быть поглощенной им.