За рекой, в тени деревьев
Шрифт:
Он спокойно дождался, чтобы ему подали пальто, размашисто сунул руки в рукава, дал на чай швейцару ровно столько, сколько полагалось, плюс двадцать процентов и вышел.
За столиком в углу Рената спросила:
— Как ты думаешь, он на нас не обиделся?
— Нет. Тебя он любит, да и ко мне хорошо относится.
— Андреа очень милый. И ты тоже очень милый.
— Официант! — позвал полковник, а потом спросил: — Тебе тоже сухого мартини?
— Да. Пожалуйста.
— Два самых сухих мартини «Монтгомери».
— Ты милая. И к тому же очень красивая. Ты мое чудо, и я тебя люблю.
— Ты всегда так говоришь; я, правда, не очень понимаю, что это значит, но слушать мне приятно.
— Сколько тебе лет?
— Почти девятнадцать. А что?
— И ты еще не понимаешь, что это значит?
— Нет. А почему я должна понимать? Американцы всегда так говорят, когда собираются уехать. У них, наверно, так принято. Но я тебя тоже очень люблю.
— Давай веселиться, — сказал полковник. — Давай ни о чем не думать.
— С удовольствием. Вечером я все равно не умею как следует думать.
— Вот и наши коктейли, — сказал полковник. — Помни, когда пьешь, нельзя говорить «ну, поехали»!
— Я уже помню. Я теперь никогда не говорю «ну, поехали», или «раздавим по маленькой», или «пей до дна».
— Надо просто поднять бокалы и, если хочешь, можно чокнуться.
— Да, хочу, — сказала она.
Мартини было холодное, как лед, настоящее «Монтгомери», и, чокнувшись, они почувствовали, как веселый жар согревает им грудь.
— А что ты без меня делала? — спросил полковник.
— Ничего. Я все жду, когда мне надо будет ехать в школу.
— В какую теперь?
— А бог ее знает. Куда-нибудь, где я выучусь по-английски.
— Будь добра, поверни голову и подыми подбородок.
— Ты надо мной смеешься?
— Нет. Не смеюсь.
Она повернула голову и вскинула подбородок без тени кокетства, без малейшего тщеславия. И полковник почувствовал, как сердце у него в груди перевернулось, словно спавший в норе зверь перевалился с боку на бок, приятно напугав спавшего с ним рядом другого зверя.
— Ах ты, — сказал он, — ты ни разу не пыталась попасть в царицы небесные?
— Что ты, разве можно так богохульничать!
— Наверно, нельзя, и я снимаю свое предложение.
— Ричард… — начала она. — Нет, не скажу.
— Скажи!
— Не хочу.
Полковник подумал: «Сейчас же скажи, я приказываю!» И она сказала:
— Не смей никогда на меня так смотреть!
— Прости! Я нечаянно. Вспомнил свое ремесло.
— А если бы мы были с тобой — как это говорят? — замужем, ты бы и дома занимался своим ремеслом?
— Нет! Клянусь, что нет. Дома — нет. Душой, во всяком случае.
— Ни с кем?
— С людьми твоего пола — нет.
— Мне не нравится, как ты это говоришь:
— Плевал я на мое ремесло. Хочешь, я выброшу его в Большой канал?
— Видишь, — сказала она, — ты опять берешься за своё ремесло.
— Ладно, — сказал он. — Я тебя люблю и могу распроститься с моим ремеслом вежливо.
— Дай я подержу твою руку, — попросила она. — Ну вот. Теперь можешь опять положить ее на стол.
— Спасибо, — сказал полковник.
— Не смейся. Мне надо было ее потрогать, потому что всю неделю, каждую ночь или почти что каждую ночь она мне снилась. Сон был такой странный, мне снилось, что это рука нашего Спасителя.
— Нехорошо! Такие вещи не должны сниться.
— Конечно. Но чем я виновата, что мне это снилось?
— А ты чего-нибудь не нанюхалась, а?
— Не понимаю, и, пожалуйста, не смейся, когда я говорю правду. Мне это на самом деле снилось.
— А как вела себя рука?
— Никак. Ну, это, может, и не совсем правда. Но почти все время это была просто рука.
— Такая, как эта? — спросил полковник, с отвращением глядя на искалеченную руку и вспоминая те два дня, которые ее такой сделали.
— Не такая, как эта, а эта самая. Можно мне ее чуть-чуть потрогать, если тебе не больно?
— Нет, не больно. У меня болит только голова, ноги и ступни. А рука, по-моему, вовсе ничего не чувствует.
— Неверно, Ричард, — сказала она. — Эта рука все отлично чувствует.
— Я не люблю на нее смотреть. Давай-ка лучше закроем глаза на нее.
— Давай. Но тебе она не снится?
— Нет. Мне снятся другие сны.
— Да. Наверно. А вот мне последнее время снится эта рука. Теперь, когда я ее потрогала, мы можем поговорить о чем-нибудь веселом. О чем бы это веселом нам с тобой поговорить?
— Давай смотреть на людей, а потом будем о них разговаривать.
— Чудно! — сказала она. — Но мы не будем говорить о них гадости. Только чуть-чуть посмеемся. Мы ведь это умеем, правда? И ты и я.
— Ладно, — сказал полковник. — Официант! Аnсоrа due Martini! 30Ему не хотелось громко произносить слово «Монтгомери», потому что за соседним столиком сидела какая-то пара, явно англичане.
«А вдруг этот англичанин был ранен в пустыне? — подумал полковник. — Хотя что-то не похоже. Но не дай бог вести себя по-свински. Посмотри лучше, какие глаза у Ренаты, — думал он. — Это самое красивое из всей ее красоты, и таких длинных ресниц я ни у кого не видел, и глазок она не строит, а смотрит всегда прямо и открыто. Она замечательная девушка, но я-то что делаю? Ведь это подло! Она твоя последняя, настоящая и единственная любовь, — думал он, — и ничего тут подлого нет. Это просто твоя беда, вот и все. Неправда, это счастье, тебе очень посчастливилось».