За рекой, в тени деревьев
Шрифт:
— Пожалуйста, сыру, — сказала она. В эту минуту она была далека от них.
— А какого вам сыру?
— Принесите что есть, а мы выберем, — сказал полковник.
Когда Gran Maestro ушел, полковник спросил ее:
— Что с тобой, дочка?
— Ничего. Ровно ничего. Как всегда, ничего.
— Тогда не витай в облаках. У нас для такой роскоши нету времени.
— Да. Ты прав. Давай займемся сыром.
— Тебе не нравится, что я сказал?
— Да нет, — сказала она. — Положи правую руку в карман.
—
— Прости, — сказала она. — А теперь давай опять веселиться. И займемся сыром.
— Отлично, — сказал полковник. — Интересно, какой сыр он нам принесет?
— Расскажи о последней войне. А потом мы поедем кататься на холодном ветру в гондоле.
— Да это не так уж интересно, — сказал полковник. — Правда, для нас, военных, такие вещи всегда интересны. Но в этой войне было всего три, самое большее четыре этапа, которые интересовали меня.
— Почему?
— Мы сражались с уже разбитым противником, у которого были прерваны коммуникации. На бумаге мы уничтожили целую уйму дивизий, но все это были призрачные дивизии. Не настоящие. Их уничтожала наша тактическая авиация, прежде чем они успевали сосредоточиться. Трудно было только в Нормандии из-за рельефа, да еще когда мы прорвали фронт и должны были держать брешь, чтобы могли пройти танки Джорджи Паттона.
— А как это делают прорыв для танков? Расскажи, пожалуйста.
— Сперва дерутся, чтобы захватить город на скрещении главных дорог. Назовем этот город хотя бы Сен-Ло. Потом надо оседлать дороги, взяв соседние города и деревни. Противник удерживает главную линию обороны, но не может стянуть дивизии для контрудара, так как штурмовая авиация перехватывает их на дорогах. Тебе не скучно? Мне все это надоело до чертиков.
— А мне нет. Я еще никогда не слышала, чтобы объясняли так понятно.
— Спасибо, — сказал полковник. — Ты уверена, что тебе хочется обучиться этой страшной науке?
— Да, — сказала она. — Ведь я тебя люблю и хочу, чтобы ты разделил ее со мною.
— Никто не может разделить мое ремесло с кем бы то ни было, — сказал полковник. — Я только рассказываю тебе, как это делается. И могу добавить несколько анекдотов, чтобы тебе было интереснее.
— Пожалуйста.
— Взять Париж ничего не стоило, — сказал полковник. — Пустая жестикуляция, войны тут никакой не было. Мы застрелили несколько писарей — сняли заслон, который, как всегда, оставили немцы, чтобы прикрыть свой отход. Наверно, они решили, что им уже больше не понадобится столько писарей, и поставили их под ружье.
— Разве взятие Парижа не было большой победой?
— Люди Леклерка — еще один хлюст третьего или четвертого сорта, чью кончину я отпраздновал бутылкой перьежуэ сорок второго года, — расстреляли немало патронов, чтобы это выглядело шикарнее, благо патронов они получили от нас вдоволь. Но все это была чепуха.
— Ты там участвовал?
— Да, — сказал полковник. — Смело могу сказать, что участвовал.
— И это не произвело на тебя впечатления? В конце концов, это же был Париж, и не каждому приходилось его брать.
— Сами французы взяли его четырьмя днями раньше. Но по великому плану штаба Верховного командования союзных экспедиционных сил, где собрались все тыловые политиканы из военных, — они носили нашивку, изображавшую что-то пламенное, а мы листик клевера как опознавательный знак, но больше на счастье, — так вот, по этому хитроумному плану город надо было окружить. Просто взять его мы не могли. К тому же нам пришлось дожидаться прибытия генерала и даже фельдмаршала Бернарда Лоу Монтгомери, который не сумел заткнуть брешь у Фалеза, продвигаться вперед было нелегко, вот он к нам вовремя и не поспел.
— Наверное, вам его очень не хватало, — сказала девушка.
— Еще бы, — откликнулся полковник. — Ужасно не хватало.
— Но разве во всем этом не было ничего благородного, ничего героического?
— А как же, — сказал полковник. — Мы пробивались из Ба-Медона через Пор-де-Сен-Клу по улицам, которые я знал и любил, и у нас не было ни одного убитого, и мы старались причинить городу как можно меньше вреда. На площади Звезды я взял в плен дворецкого Эльзы Максуэлл. Это была очень сложная операция. На него донесли, будто он японский снайпер и застрелил несколько парижан. Такого мы еще не слыхали! Вот мы и послали трех солдат на крышу, где он прятался, но он оказался безобидным парнишкой из Индокитая.
— Я начинаю понемножку понимать. Но как все это обидно!
— Всегда обидно, еще как обидно! Но в нашем ремесле нельзя ничего принимать близко к сердцу.
— Ты думаешь, что во времена кондотьеров было то же самое?
— Уверен, что еще хуже.
— Но рука у тебя ранена честно?
— Да. В самом что ни на есть честном бою. На каменистой, голой, как плешь, высоте.
— Пожалуйста, дай мне ее потрогать, — сказала она.
— Только поосторожнее с ладонью, — сказал полковник. — Она пробита, и рана нет-нет да и открывается.
— Тебе надо писать, — сказала девушка. — Я говорю серьезно. Люди должны обо всем этом знать.
— Нет, — возразил полковник. — У меня нет таланта, и я знаю слишком много. Любой враль почти всегда пишет убедительнее очевидца.
— Но писали же другие военные!
— Да. Мориц Саксонский. Фридрих Великий. Су Цинь.
— А в наше время?
— Ты, не задумываясь, сказала «в наше». Но мне это нравится.
— Ведь многие из нынешних военных пишут!