За стенами города. Дезертир Ведерников
Шрифт:
Грязная постель, нечищеные зубы… Для голодных фокстрот — танец людоедов… «Брызги шампанского» — как там: «Там-там-там-та-а… тара-рара… тата…». Конфетти, разгоряченная Надя… Вначале кажется, что рисковать жизнью за пол-литра подсолнечного масла — нелепость, но ведь только за съестные граммы сейчас рисковать и стоит. И ничто не прибавит цены твоей шкуре.
Изобилие книжных слов заставило подумать о том, что лишь немногие из них он произносил и лишь немногие из слов: «козодой», «реверс», «Молдавия», «амфора», «бекеша», «пелеринка», «форзац», «клипсы», «шельфы» — он когда-нибудь произнесет. И убежден, сколько ни прожить ему на белом
«Слова в книгах бесшумны. Когда в романах герои разговаривают, я вижу лишь, как они открывают рты».
Интересно, почему в письме Надя слово «руководитель» поставила в кавычки. Не намекнула ли этими кавычками на их прогулку по Таврическому саду, на его объяснение в любви, в котором слова «настоящее чувство» и «руководитель работ» повторялись как священные формулы их счастливого будущего, а закончилось предложением жить вместе. Пошутить Надя может. И сам помнит, как речами старался усыпить ее лукавую бдительность…
Замечательное время! Все искали инженеров, способных «реконструировать», «проектировать», «налаживать производство». Они с Ефимом брались за все — от вентиляции в артели инвалидов до поворотного механизма театральной сцены. Лучшие дни прошли в гостиной и на этой кухне, где, разложив справочники, чертежи, искали решение задач. Да, руководитель работ, — он сам подбирал в команду людей, которые могли быть полезными в деле, сам подписывал договоры с конторами, сам выплачивал деньги, когда проект «проходил». Не было больших провалов, были грандиозные успехи.
Как они обошли известного Пальчинского! Вместо его хитроумных механических устройств они с Ефимом предложили «Молокопрому» пневматику. Их автоматическая линия разлива и закупорки стеклянной тары стала эталоном для подобных линий. И та женщина, которая сказала: «Масло без обмана: видите — фабричная закупорка!», могла сказать и так: «закупорка Ведерникова»… Деньги, банкеты, такси, покоренная Надя, ремонт квартиры, сшитая у хорошего портного шевиотовая тройка, заказы со всех сторон… Он презирал служивых инженеров, торчащих в своих конторах от и до. С годами они теряли кругозор, если у них он был, и творческую жилку, если таковая у них имелась, и превращались в канцеляристов, если делающих карьеру, то по «партийной линии»…
«Ефим, какие все-таки книги сохранить? Энциклопедию и справочники? И конечно же, поваренную книгу. В такие времена, как наше, поваренная книга становится предметом роскоши и принадлежностью высшего сословия — снобов. Снобы дезертируют и читают в одиночестве, среди голодного города, поваренные книги… Ефим, мы умели стороной обходить надутую серьезность».
В конце концов Ведерников перестал перебирать книги. Брал первую попавшуюся и уносил в «берлогу», — будет ее читать перед открытой дверцей печки и, страницу за страницей, жечь. Странное впечатление! Будто в каждой книге что-то смутно говорится о нем. Точнее, не о нем, а о том, что касалось его жизни. Это ощущение не пропадало и при просмотре технических текстов.
Эти «ученые занятия» стали важной частью прожитого дня. Иногда ему хотелось какие-то страницы сохранить или что-то выписать. Но потом понял, что такое решение несправедливо, как если бы суд приговаривал к наказанию лишь одну часть тела осужденного, — перед огнем все книги равны.
Ведерников заканчивает ужин. Затыкает тряпкой вьюшку. Все готово к ночной работе. Дрова в печке, — после сна, не вылезая из постели, поднесет к растопке спичку, и «обогрейка» заработает. Задувает коптилку. Ложится. Натягивает на себя два одеяла и пальто. На ноги бросает большую подушку — где-то там, внизу, разведенное тесто и дрожжи. Прежде чем уснет, в кухню проберется холод. Он называет холод мрачной черепахой: однажды он зашел с маленьким Костей в зоомагазин, спросил, не купить ли им черепаху. Костя сказал: «Они какие-то мрачные!».
Он будет зарываться от мрачной черепахи в постель, пока не получится тесная нора. Чем теснее, тем легче уснуть — и исчезнуть до завтрашнего дня, который начнется ночью. Как у хищников.
Давно не выходил на улицу, а вышел — ее не узнал. Снегу намело на метр: никто его не убирал. Горожане с трудом расходятся на протоптанных тропинках. Люди истощенные или опухшие. Некоторые словно ожидали сочувствия: «Посмотрите на меня. Я стал совсем плох»; некоторые шли, как автоматы, идти было некуда, но не могли и бездействовать. Странно выглядели редкие, размалеванные белой краской грузовики. Они стали похожими на буржуйки уличной конструкции, бездушные призраки — шофера пропадали за обледеневшими стеклами кабин и заменившей их фанерой. Заработал другой транспорт: Ведерников сперва останавливался при виде детских санок, нагруженных превосходящими их длину белыми свертками, а иногда крохотным пакетиком. Он не мог спросить, а прохожим не могло прийти в голову кому-либо разъяснять, что это — похороны.
Прежде Ведерникову в каждом встречном чудилась опасность, теперь услышал слово «доходяга» — оно относилось к тем, кто уже не мог защитить себя. К тем же, кто пребывал еще в силе, настороженно присматривались. Когда присоединился к толкучке у булочной, кто-то пытался ему улыбнуться, кто-то отодвигался. Мужчина с пучками волос на щеках и подбородке чуть не представился ему: «Здравствуйте!». Не тот ли это товарищ, который три месяца назад пытался задержать его на лестнице? Ведерников не очень вежливо рассмотрел его нос.
Ему с готовностью пояснили, что жир есть кокосовый и что его меняет женщина, укутанная до глаз платком. Заговорил с нею, попросил отойти в сторону. Разглядел кусок полупрозрачного, похожего на парафин жира. Даже разрешила попробовать. Он согласился на обмен, а потом дома ругался — на сковородке жир превращался в пар. Выторговал триста грамм конфет, — их выдали по карточкам в честь близкого Нового года. Приобрел десяток папирос, и можно было идти домой.
Мимо проходила женщина в полушубке. Ведерников поклонился — лицо ее показалось знакомым. Женщина обернулась, и так простояли несколько секунд, не произнося ни слова.
— Это вы? — проговорила женщина.
Перед ним была продавщица магазина, любезно выручавшая его хлебом в сентябре. Приблизился.
— Вас еще можно узнать, — почти с упреком сказала она.
Между звездным небом и заснеженной улицей был полусумрак. Ведерников, вглядываясь в лицо женщины, хотел понять значение их встречи для женщины, — какое для него, он уже знал.
— Мне нужно зайти в магазин, — сказала она.
Он тотчас ответил:
— Я вас провожу.
Она помедлила и кивнула.