За…сто…лье

Рогов Александр Александрович

Адмирала вскоре перевели в Москву, своему стилю общения с подчинёнными он не изменил. Но вскоре началась смута, прошу прощения, перестройка. Народ осмелел. Рассказывают, что кто-то из отчаянных офицеров, а может быть, просто доведённый до отчаяния человек, записал речь адмирала на разборе так называемых «полётов», обращенную к подчинённым, на диктофон, и плёнку передал средствам массовой информации, после чего Адмирала тихо спровадили на пенсию. Видимо, было в его речи что-то такое, что удивило видавших виды журналистов, и дальнейшая служба Адмирала перестала быть нужной Родине.

Альтернативщик

застойных времён.

Февраль 1982 года.

– Ты знаешь,– сказал мне мой друг-сослуживец Витька, – есть у меня один воин, который вызывает смутное беспокойство.

– В каком плане? – откликнулся я. Мы часто делились своими проблемами друг с другом, и эти проблемы после обсуждения решались гораздо быстрее и с лучшим качеством, чем когда её пытался решить один, недаром в известной поговорке приоритет отдаётся двум головам.

– Не могу понять… Недавно этот воин заявил мне, что в случае военных действий стрелять во врага не будет, потому что это противоречит его жизненным убеждениям.

– А ты сказал ему, что тогда свои выстрелят в него?

– Да сказал, мне, говорит, без разницы, не могу в людей стрелять.

– Шланг он у тебя! – убеждённо сказал я. – И служить не хочет. Тащи его сюда, хочу поговорить с ним, а потом тебе скажу, что за птица, но на сто процентов уверен, что шланг. Как, кстати, его фамилия?

– Фикалов…

– Однако! – захохотал я. – С такой фамилией на Руси можно хорошую кличку заработать.

– Да нет, через «и» пишется. – тоже засмеялся Витька. – Пока вроде без клички ходит.

– А служит сколько?

– Месяца три, как пришёл на корабль. Значит, скоро год будет.

– Ну, давай сюда твоего Экскрементова.

Ситуация нестандартная. Надо бы подсказать Витьке доложить об этой проблеме по команде, а оттуда она уже перейдет к нашим бездельникам, именуемых политработниками, это их хлеб, но хотелось бы воочию обозреть умного, несомненно хорошо продумавшего свои действия по досрочному увольнению в запас, красноармейца.

Мне рассказывали случай, когда один офицер несколько лет изучал основы и тонкости православия и однажды вышел на построение в гражданской форме одежды и с крестом на груди, крестясь на восток и отбивая поясные поклоны. Наши «попы Гапоны» (некоторые так называют на флоте политработников) сперва стращали его всеми физическими карами, но, когда убедились, что запугать мужика не удаётся, попытались его прищучить на знании Законов Божьих, пригласили богословов. «Уверовал!» – был вердикт специалистов. Парня срочно признали умственным пролетарием и уволили в запас по состоянию здоровья. Диагноз – что-то вроде врождённого кретинизма. Уходя с корабля, он выбросил церковную литературу за борт. Так это с офицером было, с ними хлопот побольше, офицеров так просто не увольняют, к матросам не предъявляются столь жёсткие требования, хотя здесь наверняка парень тоже здорово готовился.

– Разрешите? – после стука в каюту несмело вошёл среднего роста, темноволосый, с очень живым лицом и умными глазами матрос. – Товарищ старший лейтенант, матрос Фикалов по вашему приказанию прибыл.

– Заходи, присаживайся. – Я старался не смотреть на него, когда он представлялся, чтобы по моим глазам он не догадался, какие чувства вызывает у меня его фамилия. Ну хватит. Не виноват же

человек, что у него такая фамилия. Кстати, у моего товарища служили в подразделении два друга по фамилии Тупицын и Дураков, умнейшие, как он говорил, ребята.

– Ты сам откуда?

– Из Москвы.

Понятно. Теперь многое прояснилось. Москвич, значит. Нет среди москвичей простых ребят. После стандартных вопросов с моей стороны о родителях, о том, где учился, давно ли призван, я перешёл к делу.

– Я слышал, что ты пацифист.

– Не совсем. Просто я не могу стрелять в человека, даже если это мой враг.

Парень явно интеллектуально подкован, к тому же учился в институте, за что выгнан, я выяснять не стал. Я начал вводить приемы политработников – напоминал о защите Родины, о трибунале во время войны, а время тогда было предвоенное, смотрели мы со Штатами друг на друга через прорезь прицела, о том, что мужчина – просто защитник Родины, на все мои аргументы он отвечал одной фразой: «Не приемлю».

– Ну хорошо. – сказал я. – А если на твоих глазах будут убивать твоего самого близкого человека, что будешь делать?

– Буду спасать, но без применения оружия.

– Тогда тебя шлёпнут, а потом расправятся с твоим близким.

– Этого я уже не увижу.

Я задавал много провокационных вопросов, но парень ни разу не дол слабину. Твёрдо стоял на своём, причём позицию Платона Каратаева о непротивлении злу отстаивал лишь частично. Ну не может он взять в руки оружие, и всё.

– Шланг он. – подтвердил я Витьке свой первоначальный диагноз. – Но шланг очень умный и хорошо продумавший свою линию поведения. Срочно докладывай по команде. Деваться некуда.

– Да, – сказал Витька, – тут поневоле затоскуешь о Шуре Ухтееве.

Шура Ухтеев – недавно уволенный в запас исполнительный и инициативный воин. Прослужил он, по-моему, года полтора. В поведении его проглядывалась явная аномалия, но служил он не за страх, а за совесть, выполнял все приказания беспрекословно, точно и в срок. Иногда, правда, доставал командира подразделения бредовыми идеями, которые у нормального человека никогда бы не возникли. Он был безопасен и предсказуем, за старание и исполнительность стал отличником боевой и политической подготовки, и лишь впоследствии выяснилось, что Шура был из семьи потомственных идиотов, правда, был подвержен идиотизму в наименьшей степени среди своей родни и каким-то образом прошёл все медицинские комиссии. На корабле поведение Шуры оценили не сразу, а потом командир подразделения, справедливо опасаясь неадекватности подчинённого, доложил по команде, и Шуру уволили в запас с соответствующим диагнозом. Но перейдем к Фикалову.

Командир корабля, получив доклад о нестандартном поведении воина, тут же произнёс историческую фразу, обращаясь к заместителю по политической части: «Пора перековывать мечи на орала».

Машина закрутилась. Наш заместитель командира корабля по политической части (Большой Зам) был страстный любитель беседовать с диссидентами, проникать, как он говорил, в их психологию. Один мичман, вдребезги напиваясь, шёл к нему на покаяние именно в виде «еле можаху», несколько часов они беседовали на разнообразные темы, после чего мичман, заливаясь слезами, шёл спать. «Отпущение грехов» – так называлось среди мичманского состава это мероприятие. Как ни странно, но мичман ни разу не был наказан.