За зеркалами
Шрифт:
Эти жалкие твари...откуда они взялись там, на окраине леса? Он и предположить не мог, что ублюдки появятся у сарая: уж слишком суровые ходили легенды в народе о тамошних медведях. Обычно люди предпочитали обходить его вдоль железной дороги.
Он глубоко выдохнул, поморщившись от запаха приторно-сладкого парфюма «матери» его Ангела. Идиотка всем так и представлялась, изображая самое неподдельное страдание на морщинистом лице. Притом, что предоставила оплачивать похороны всё же детскому приюту. А зачем тратиться на труп, так ведь, миссис Фоулсон? Уже через неделю, которую она выдержит только ради соблюдения норм приличия, эта идиотка побежит смотреть нового ребёнка, если уже не выбрала замену его Ангелу.
Снова кто-то рядом произнёс тихое Кевин, и его внутренне всего передёрнуло. Нет, он до сих пор не мог произносить это пошлое имя, данное мальчику родителями-алкоголиками.
Как жаль, что он не успел...словно лакомый кусок самого сладкого десерта увели из-под носа, когда тарелка стояла так рядом...совсем рядом. Он ведь даже смог дотянуться до него и убедиться, насколько вкусным тот был.
Взгляд зацепился за тонкую фигурку, смотревшую в сторону гроба. Ветер играет с намеренно оставленными шоколадными локонами, обрамляющими светлую кожу. Что его заставило затаиться и снова разглядывать её? Словно в первый раз видел. Может, то, что она отличалась, выделялась в этой скучной мрачной кучке неудачников? Порода...Ещё отец ему говорил, что у каждого существа есть своя порода. Свои особенности, отличающие его от тысячи других таких же особей. Возможно, кто-нибудь из тех, что бросали осторожные, а порой и откровенно завистливые взгляды на эту хрупкую женщину с кожей, словно из светлого фарфора, могли найти десяток объяснений тому, в чём выражалась её порода...найти в своей голове, не желая произносить вслух, чтобы не выставить себя более слабыми представителями вида. Красивая? Может быть. Его её внешность мало интересовала.
Он видел другое. То, что его удивило...и одновременно разозлило. Будто она неосознанно отобрала его право единолично горевать об утрате Ангела. В огромных тёмно-синих глазах, направленных на маленький гроб, замерло горе и чувство вины, слишком отчётливое, чтобы он его не увидел. Оно залегло в складках между аккуратных бровей, угадывалось в стиснутых пальцах, когда она вдруг отрывалась от своих мыслей и начинала сосредоточенно сканировать всех присутствовавших. Она ищет ЕГО. Они все ищут его. Полицейский, стоящий рядом с ней и с угрюмым выражением на лице изучающий всех и даже священника. Еще несколько копов, раскиданных по всему периметру.
Он почему-то задумался о том, где она хранит его послания. А ведь должна хранить. Периодически доставать, чтобы подолгу изучать каждую букву, каждый миллиметр потрёпанной газетной вывески. Внимательно, напряжённо, пытаясь вновь и вновь найти скрытый смысл его «писем» ей. Идиотка. Не было никакого скрытого смысла. Всё предельно открыто и ясно. Новый следователь едва не сделала то, чего нельзя прощать никому. Она едва не заставила весь этот город, всё это скопище жалких слизняков забыть о нём. Она запретила говорить о нём, считая, что его заденет это молчание...
Он отвернулся, обратив свой взор на заканчивавшего свой монолог священника. Всё же дрянь оказалась в какой-то мере права. Но его затронуло не молчание этих ничтожеств. Его завела безрассудность и глупость этой богатенькой сучки, решившей, что сможет дать достойный отпор. Нет, определённо будет очень недурно заставить её кричать.
Нужно только избавиться от этой высокой тёмной тени, следующей за ней по пятам. Давно уже пора.
ГЛАВА 24. Ева
– Вот, - Дарк придвинул ко мне низенькую чашку из белого фарфора с узкой треугольной ручкой, за которую было неудобно держаться, - вроде ты любишь именно такой.
Горячий шоколад. Задумалась на мгновение, откуда он узнал, что нужно добавить сахар. Возможно, увидел, когда я делала себе в тот самый первый раз.
– Я попробовал тогда.
Словно прочитал мои мысли. Наверное, мне следовало бы удивиться, но сейчас не было сил буквально ни на что. Правда, стоило представить, что он касался своими губами моей чашки...там, где я пила из неё, и что-то еле уловимое, что-то почти невесомое начинало трепыхаться под кожей, задевая нежными и в то же время нетерпеливыми движениями нервные окончания. Этот мужчина...он делал со мной настолько порочные и настолько дикие вещи, но вот эта его фраза против воли заставляет вновь ощутить, как вспыхнул румянец на щеках. Его до неприличия чувственные губы растянулись в медленной улыбке, потому что он знает, что я представляла прямо в эту секунду. Он провоцирует. Ни слова пока о том месте, откуда мы вернулись около часа назад. А может, и около двух часов. Я не знала. Чувство времени словно исчезло, оставив вместо себя пустоту, наполненную затхлой вонью сожаления. Самое страшное из состояний человека, наверное. Потому что в ней, в этой алчной тягучей бесконечности исчезает бесследно время, желание, притупляются мысли и обостряются ощущения. Все самые тёмные, самые мрачные эмоции вдруг становятся объёмными, полными, обрастают металлическими острыми шипами, каждый из которых способен мягко войти в плоть души, чтобы причинить самую невыносимую боль. Чтобы вынуть ее остатки и лишь после раствориться в ещё большей пустоте.
– Ты не можешь обвинять себя в том, что произошло.
Его взгляд становится серьёзным, густые брови сходятся на переносице, а я понимаю, что стала привыкать к этому. К тому, что он читает меня, что видит меня насквозь даже там, где я стараюсь выставить свинцовые стены. И даже против него. Уже переставая удивляться этому «даже» в своих мыслях. Переставая искать причины в себе, почему именно он и почему настолько близко. Теперь мне всё чаще кажется, что все эти причины и есть он сам.
– Я допрашивала Франко. Это паренёк, оставленный присматривать за палатой.
Натан слегка склоняет голову к правому плечу, готовый выслушать, а я невольно смотрю на длинные пальцы, застывшие на такой же треугольной ручке чашки, из который всё ещё лениво поднимается к потолку тонкой струйкой пар.
– Он сказал то, о чём не говорил в первый раз.
Вспомнила, как прятал ладони в карманы форменных брюк молодой мужчина с короткой стрижкой на казавшейся слегка большой для его худосочного тела голове. Фуражка нелепо съезжала на левое ухо, когда он порывистыми движениями хватал себя за волосы, сбивчиво рассказывая то, что не давало ему покоя.
– Что именно?
Дарк протягивает руку, чтобы обхватить мои пальцы, и мы вздрагиваем, кажется, оба. В этом движении нет никакой подоплёки, привычной с этим мужчиной. Ни намёка на сексуальность в сжатии сильными пальцами моих, скорее, желание поддержать. И я позволяю себе насладиться несколько секунд нахлынувшим ощущением спокойствия. Ловлю себя на мысли, что он для меня - по-прежнему тот самый океан. Только сейчас его волны не бьют, не захлёстывают с желанием покорить, сожрать и растворить неукротимой стихией. Сейчас они ласкают медленно и неторопливо, сейчас они плотно обволакивают, словно обнимая, создавая ощущение опоры под ногами. Один быстрый взгляд в его глаза, чтобы успеть поймать зигзаги молний, которые он тут же скрывает за опущенными веками. И чёткое понимание, от которого захватывает дух: в любой момент...всего лишь крошечное движение - и океан взорвётся оглушительным рёвом самого настоящего цунами желания.
– Ева?
Тихо и в то же время настойчиво, возвращая мои мысли к нашему разговору.
– Франко обратил внимание на подушку.
«- Я заметил это сразу, мэм, - юноша резко вскинул вверх голову, обеспокоенно глядя в мои глаза, на его щеках горит лихорадочный румянец, такой, словно ему тяжело даётся это признание собственной ошибки. А он уверен, что это ошибка. И именно поэтому не сказал о ней сразу. Видимо, пытался не придать значения тому, что больше никто не мог исправить. Что больше не должно было иметь смысла для Кевина. Но что-то всё же не давало ему покоя, иначе не прибежал бы в участок раньше, чем я вызвала его. Иначе не мерил бы нетерпеливыми широкими шагами несуразно длинных ног узкий коридор перед моим кабинетом, отрешённый, словно потерявшийся в собственных мыслях.