За живое
Шрифт:
Можно бесконечно долго бегать от реальности, но в конце концов ты остаёшься один на один с зеркалом, которое неумолимо показывает тебе – тебя. То, что от тебя осталось. Руки в чужой крови, лихорадочный нездоровый румянец, нечёсаные волосы, почти закрывающие лицо, и – эти глаза.
Если когда-нибудь кто-нибудь сможет понять, каково жить, когда боишься отражения собственных глаз сильнее смерти, это принесёт что-то вроде удовлетворения. Во всяком случае, должно.
Но сейчас ей кажется, что у глаз, смотрящих на неё из
Вельзевул не знает, что она сделала, но когда узнает, он будет точно так же обходить её комнату, как она сейчас обходит его: с презрением, с тошнотой, не в силах задержать взгляд на ручке дольше, чем на две с половиной секунды.
– Ты чудовище, – с наслаждением проговаривает Лилит в лицо своему отражению, в лицо себе, и губы сами собой растягиваются в мрачной улыбке. – Что, думала, можешь быть с ним?
Можно бесконечно долго рассматривать реальность, разбиваться об неё, и потом собирать себя по осколкам заново, но правда в том, что Лилит очень тянется к нему,
но он бы никогда не полюбил такую.
***
– Лилит, мы завтра начинаем, едва только встаёт солнце, – так говорит Дьявол, стоя за моей спиной.
– Ты же знаешь, что на рассвете моя сила угасает. Я присоединюсь к бою позже, с наступлением сумерек, – так отвечаю ему я, не узнавая своего голоса, – вижу, что битва будет суровой, не хочу умереть на заре времён.
Я слышала, там даже участвует он, адский лекарь. Правда на этот раз не в качестве лекаря, в качестве полководца.
Вступать в бой мне так и не доводится, потому что он, кровопролитный, заканчивается куда раньше, за много часов до того, как на землю спускается ночная тьма. Жестокий, быстрый, как и все большие битвы в этой нескончаемой войне. По Пандемониуму мгновенно разносятся вести от выживших: о подвигах и героях, о тяготах и потерях.
По Пандемониуму мгновенно разносятся вести, но я выцепляю из них только одну: Второй повелитель Преисподней, главнокомандующий Вельзевул больше не может ходить, потому что ему перебило позвоночник.
В груди застывает воздух, а ещё через секунду он превращается в колья, и я не просто перестаю думать о чем-то ещё, я перестаю думать вообще.
С нашего последнего и единственного рассвета прошло уже несколько месяцев, и он с тех пор не искал встречи. И может, моё лицо – это последнее что он хотел бы видеть сейчас, и неожиданная боль сдавливает рёбра, почти ломая их. И я не имею права к нему идти, что я скажу ему, явившись за полночь? Мои глаза, моё неумелое сочувствие, извечный холод моих рук – ничего из этого ему не нужно.
Но слова неожиданно находятся сами, и мне не приходится мучительно вырывать из души каждое, оставляя кровоподтёки.
– Ты обещал, что бы ни происходило, держать меня за руку, но когда это случилось, меня рядом не было,
– Спасибо, – это всё, что он говорит, а потом заключает мою руку в свои и подносит к лицу.
Вельзевул сидит в большом глубоком кресле, прикрытый пледом, и на коленях его – бумаги, и это чужие истории болезней. Он пытается забыться от своего горя, с головой уходя в чужое, даже не думая жаловаться на жизнь, потому всем сейчас непросто, а он, ну, сейчас он сидит здесь, живой, а тысячи остались там – мёртвые. Но если взглянуть на ситуацию с другой стороны, все оказывается предельно просто: он теперь прикован к этому креслу насмерть, и без чужой помощи ему не подняться из него уже больше никогда.
Я не хотела этой боли, но сейчас смотрю в его глаза, и это всё, что я могу для него сделать, и лучше, наверное, не делала бы ничего.
Все кто был дорог, кто важен, уже сказали тебе свои слова сочувствия, похлопали по плечу, обещали за тебя отомстить.
И кто теперь сидит у тебя в ногах? Монстр, убивающий ради забавы. Безумец, день ото дня соскальзывающий всё глубже во тьму. И из его глотки рвутся ободранные вымученные слова и обещания, но ты так и не услышишь ни одного, потому что произнести их не хватит сил.
Так продолжается до утра, мы сидим, тихие, при свете единственной свечи, не в силах разрушить это надрывное оглушающее молчание. Мне хочется сказать всё на свете, но не получается – ничего. И остается только гладить его по волосам, не смея коснутся губ, смотреть в глаза, глотать всю эту тоску, это отчаяние, не находящее себе выхода. Она мешается с привычным теплом и светом, ощущаясь от этого только ещё острее, оставляя за собой бессилие, поделённое на двоих, потому что одного оно бы просто сломало напополам.
С наступлением утра наше время истекает, и я исчезаю из его кабинета, из Пандемониума, и из Преисподней вообще, не объясняя ничего и никому, оставляя за собой только ветку сирени в стакане из-под чая.
Адский лекарь должно быть решил, что я бросила его, едва только схлынул первичный порыв жалости, решила, что он не нужен мне такой, и значит, пусть разбирается с этим сам. И судя по его лицу, с которым он оборачивается, едва я снова появляюсь в дверях его кабинета через несколько недель, он действительно думал именно так.
– Я принесла целебные травы. Они укрепляют кости, и, если честно, на ноги ставят мёртвого. Тебя тоже поставят.
– Лилит, ты человек… – мягко начинает он, но я прикладываю палец к его губам, не позволяя закончить, потому что всё, что он собирается сказать – известно мне наперёд. Ты человек, и мало что смыслишь в медицине, и мне приятно твоё желание помочь, но тут ничем не поможешь, ты уж прости.
– Я человек. Я ведьма. Я нечистый дух. И если ты мне сейчас не доверишься, я сверну тебе шею, уяснил?