За живое

Шеол

Мне хочется сказать: «Боже, это звучит так приторно, что меня тянет подтереть тебе сопли». Но я вдруг оказываюсь не в силах произнести ни единого слова, просто стою молча,

притихшая, пытаясь вслушаться, вжиться в это непривычное мне тепло. И оно с головой заполняет меня.

***

– Мне тяжело в Пандемониуме, – это я говорю уже потом, когда мы лежим, обнявшись, в кровати с пологом, и Вельзевул гладит кончиками пальцев мою ладонь. – Но там, за его стенами, дышится легче, и я почти могу обходиться без… ну… В общем, я решила, что больше не буду здесь жить. Приходить буду, а жить – нет. Это значит, я не смогу быть рядом, всякий раз, когда тебе грустно. Не смогу подставить плечо, когда будет больно; помочь, когда нужно. Подумай хорошо, хочешь ли ты связать себя узами со мной? Сможешь ли любить меня такую?

И едва только успеваю договорить, как меня мгновенно стискивают в объятиях – не вдохнуть – и на ухо шепчут:

– Люблю нечеловечески.

Вельзевул

счастливо вздыхает, и тут же отстраняемся, чтоб заглянуть в глаза:

– Дай слово, что будешь возвращаться.

Я чувствую его губы на своей ключице и, кажется, немного умираю от этого, и я готова дать слово, душу, жизнь, что угодно, чтобы он просто не отпускал рук, не разжимал объятий.

Невозможно говорить все это, чувствовать все это, и избежать искренности, сделать так, чтобы она каждую клеточку твоего тела намертво не прошивала своими нитками. Поэтому я действительно верю ему. Я верю,

и – остаюсь на ночь в чужих объятиях.

***

Лилит исчезает из чертога Сатаны еще до наступления рассвета, когда восток горизонта только-только начинает краситься плавленным гранатом.

В чашке на столе цветёт ветка сирени.

Вельзевул улыбается.

«Тебе сияют угольки упавших звёзд и тихое мерцание кометы. А ты внезапно знаешь, все всерьёз,

ты жив. И ты идёшь за светом».