За живой и мертвой водой
Шрифт:
— А что же? Ты ведь резать ногу хотел. Все не веришь?
Игорь поднял на него смеющиеся глаза.
— А ну–ка, п–поковыряй в золе палкой… Поковыряй, поковыряй.
— Зачем?
— Как зачем? Может, там картошки п–печеной прибавилось. Старец ночью приходил и подбросил нам на п–пропитание…
Пантелеймон вздохнул, пристально, с суеверным страхом уставился на Игоря и тут же осклабился, глуповато засмеялся, понял, что тот пошутил.
— Что, не п–приходил божий старец? А было бы неплохо, з–знаешь, если бы он п–подбросил нам ведро картошки. М–между прочим, дядя, ты веселый человек, с тобой скучать не
— Как… Поднял руки, немец ударил, выбил зубы. И повели меня…
— Это тоже чудом надо с–считать?
— А как же! Сколько людей возле меня было побито, а я, считай, один в окопе уцелел. Пулемет был рядом, начал косить немцев, а в него снарядом ка–а–к трахнет.
— Но ты–то с–стрелял? Убил хоть одного немца?
— Зачем? Нам нельзя людей убивать. Сказано — не убий. Стрелять — стрелял, потому как сержант заставлял. Только я так пулял, куда попало.
Точно принимая доводы Пантелеймона всерьез, Игорь утверждающе кивал головой.
— А что? — продолжал баптист. — Если бы все люди держались божьей заповеди, не убивали, то и войны бы не было.
Игорь снял с себя ремень и показал на пряжку.
— Знаешь, что здесь п–по–немецки написано? «С нами бог». У каждого солдата такая пряжка. И убивают! С божьей п–помощью. П–понял?
— Не говори так, не хули господа, — убежденно возразил Пантелеймон. — Они не истинной веры, они идолопоклонники. На рукотворные иконы молятся.
На этом их религиозный диспут закончился. Игорь давно уже догадался, что баптист лишь благодаря нелепой случайности оказался среди двух бежавших из лагеря советских военнопленных. И хотя он только мешал им, затруднял их путь к своим, они не бросили его. Жалели? Наверное, нет. Они были бойцы, им было не до жалости. Просто не могли поступить иначе: настоящий человек остается человеком в любых условиях. Это высшая проба. Но как жестока судьба в своем слепом выборе: те двое погибли, а никому не нужный, не умеющий и не желающий отомстить за товарищей, остался цел и невредим. Не убнй… Игорь не боялся смерти, но он боялся умереть, не отомстив. А мстить ему было за кого. Иногда ему казалось, что это отговорка, что он хитрит со своей совестью, подличает. Там, на поляне, совесть сказала свое слово, и сейчас он уже не стыдился чужого мундира. Только бы отомстить, только бы удалось снова получить в руки оружие.
— Давай, Пантелеймон, съедим п–половину картошки. Согласно твоему принципу: даст бог день, даст и п–пищу. Полежим здесь до вечера, в–вославим господа и — в путь.
Как Пантелеймон учуял в хозяине крайней хуторской хаты «брата во Христе» и какой между ними был разговор, это оставалось для Игоря неизвестным.
Они наткнулись на хутор, расположенный у самого леса, когда уже хорошо стемнело. Собиралась 1роза, молнии озаряли далекую тучу, гром рокотал едва слышно. Решили поискать на огороде картошки. Пантелеймон пополз вперед. Игорь нашел грядку с морковью и задержался возле нее, пока не набил полную пазуху. Пантелеймона не было слышно, но во дворе вдруг залаяла собака. Игорь притаился, выждал, пока собака успокоится, начал отползать к лесу. Там он поднялся, несколько раз тихо посвистел.
Прошло несколько минут. Начал накрапывать дождь. Пантелеймон не давал о себе знать. Игорь окликнул своего спутника по имени и тут же при вспышке молнии увидел перед собой фигуру Пантелеймона.
— Идем, Игорь, — зашептал баптист. — Брат Василий возьмет нас на ночь, накормит. Идем, не бойся. Никто знать не будет, он нас в сарае, клуне этой, схоронит. А утром пойдем себе…
Соблазн переждать грозу под крышей, в тепле был велик. Игорь заколебался. Он начал расспрашивать Пантелеймона о хозяине, но тот твердил свое:
— Василий — брат во Христе. Не обманет, не выдаст, накормит. Только ты, ружье здесь оставь. Спрячь. Нельзя к брату с ружьем.
Расставаться с винтовкой Игорю не хотелось.
— Хорошо, я с–спрячу. Но не здесь, у сарая.
— Бросил бы ты ее совсем, винтовку–то, — почти плача, сказал Пантелеймон. — Зачем смерть с собой таскаешь? К людям с миром идти надо.
— Идем, — сказал Игорь, снимая с плеча винтовку. — Где он нас ждет?
— У сарая.
Игорь сунул приклад под мышку, прижал рукой винтовку к телу.
— Д–давай вперед.
Хозяин ждал их. Игорь успел незаметно сунуть винтовку под самую стену клуни. Вспышка молнии осветила низенького человека с круглым пухлым лицом.
— М–мир дому сему, — сказал Игорь, вспомнив приветствие молочницы–баптистки, появлявшейся в мирное время по утрам у них в доме.
— С миром при… — услышал он в ответ. Остальное заглушил гром.
Ударили крупные капли дождя. Хозяин торопливо, молча повел их в клуню. Здесь пахло сеном, пылью, мышиным пометом.
— Братья, — взволнованным дрожащим голосом зашептал хозяин. — Господь повелел нам сострадать… помогать страждущим и обездоленным… Прошу вас. Одну ночь могу держать. Рано утром разбужу, уйдете. Господь мне простит, не могу больше. Сам смерти не боюсь, избавление… Семья пострадать может.
— Мы уйдем, брат, — горячо заверил Пантелеймон. — Утром уйдем. Господь не оставит тебя, брат Василий.
— Вот там сено, спать будете. А вот тут на верстаке кисляк и хлеб. Не обессудьте. Что бог послал.
Хозяин не поскупился для «страждущих и обездоленных». Он приготовил каждому по огромному, в полкаравая бутерброду с медом и сливочным маслом. В большом кувшине было кислое молоко. Съели все. Пантелеймон икнул, сказал деловито, ободряюще:
— Ничего, что все съели. Хлебушка брат Василий даст на дорогу. Даст! Я попрошу.
На дворе шумел ливень. Игорь попробовал дверь — заперта. Его охватило тягостное чувство, как будто он сам себя загнал в ловушку. Винтовка там, под стеной…
— Чего ты, Игорь? — окликнул его Пантелеймон. — Не тревожься. Брат Василий не обманет нас. Her! А если закрыл, знать, так надо. Ему и нам спокойнее будет. Давай на сено, слышь?
Улеглись на душистом сене, но Игорь не мог заснуть. Знакомое мучительное чувство тревоги росло в нем. Он вдруг понял, что это чувство не тревоги, а непоправимой вины, которое не покидало его с тех пор, как автомат выпал из его онемевших пальцев и он увидел вдруг свои, поднятые вверх руки…
Да, в тот момент он и не заметил, как поднял руки. Захваченный ими немецкий разрушенный блиндаж был полон дыма и роящейся в воздухе пыли, а в просвете у входа стоял залитый солнцем фриц, тощий, заросший огненно–красной щетиной в отвратительной жабьей пятнистой накидке. Он только что стрелял из автомата в темноту блиндажа и готов был снова нажать спусковой крючок. Но не нажал…