Заарин
Шрифт:
Когда Гомбо снова обернулся, скамейка оказалась пуста. Человек пропал. Отметив этот факт даже с некоторым облегчением, Гомбо отворил скрипучую калитку и вошел во двор. Вблизи дом выглядел еще более странно. Черта между копотью и чистой побелкой была абсолютно прямой. Никаких полутонов: слева белое, справа черное.
Гомбо подошел к портретам и понял, что его так взволновало, когда он увидел их впервые. Он посмотрел на Старика и, не сумев выдержать его суровый взгляд, отвел глаза. Старик был как живой… Черт, да без всяких «как», он был живой, причем продолжал рассматривать Гомбо, даже когда тот от него отвернулся.
Гомбо взглянул на Старушку. На душе потеплело. Непонятно кому и зачем с глуповатой улыбкой он произнес вслух:
— Значит, не все потеряно…
Захотелось войти в дом, и он пошел, но на крыльце был остановлен чем-то или кем-то непонятным. Скорее кем-то. Хотя, может, это был просто ветер. Но он ударил в живот так, что перехватило дыхание. Гомбо сложился пополам и прохрипел единственное, что показалось ему верным:
— Бабушка, Дедушка, помогите!
Странный ветер разгонялся для нового удара. Гомбо видел это и уже приготовился к смерти, когда дверь распахнулась и на крыльцо выскочил тот самый Дед с портрета-зеркала. Свирепо блеснув глазами, он взмахнул дубинкой, и «ветер» с детским визгом улетел. Но в этот же миг появился другой «ветер», чуть больший. Неизвестно как, но Гомбо сразу определил, что это именно другой…
Дед снова машет дубиной, снова визг и облегчение. Но не надолго. Вокруг Гомбо вдруг все закрутилось: смерчи, вихри — черт знает что… Гомбо понял: дом полон боохол-доями. Они кружили над ним и, снижаясь, угрожали. И когда вся их дикая орава, перестав кружить, с каким-то шепелявым свистом разом спикировала на Гомбо, сбив с ног, подмяв под себя, он услышал властный голос Старика:
— Хватит! Войдем в дом.
И они послушались! Вся эта мерзость свалилась с Гомбо, и он увидел пять карликов с лицами пятимесячных эмбрионов в каком-то рванье — ухмыляющихся и поганых. Но, что интересно, все они казались ему знакомыми. Он легко отличал одного от другого. И был уверен — здесь не хватает двух. И точно. Когда они вошли в дом, Гомбо увидел двух совершенно нормальных детей лет шести, мирно играющих на полу. В кресле у окна с вязанием сидела Бабушка. Она улыбнулась. Гомбо улыбнулся в ответ и осмотрелся. И замер, пораженный. Все предметы, находящиеся здесь, были ему знакомы, потому что… Он не знал, что и думать, но они оказались в доме, где он родился и жил до самого исхода жителей из улуса Хандабай!
Между тем Старик ударил своей дубиной об пол, и все повернулись к нему.
— Будет испытание! — сказал он и стал сверлить Гомбо злыми глазами.
Тот не почувствовал в них симпатии, но твердо знал, что Старик здесь единственный, кто может и хочет ему помочь.
Маленький боохолдой, что наскочил первым, протянул Гомбо старый кирзовый сапог, наполненный какой-то жидкостью.
— Пей!
Гомбо посмотрел на Старика, тот развел руками:
— Таков закон.
Еще до того, как Гомбо взял сапог в руки, он уже знал, чем тот наполнен. Предчувствие его не обмануло, в сапоге была моча, и Гомбо понимал почему и знал, что должен ее выпить.
Стараясь не вдыхать зловоние, он сделал глоток, потом еще один, и еще…
Короче, он сумел допить до дна и, натужно улыбаясь, протянул порожний сапог боохолдою. А тот аж завизжал от восторга.
— И так, — прокричал, — еще девяносто восемь раз!
Гомбо увидел, что у каждого из кривляющихся боохолдоев в руке по точно такому же сапогу.
Гомбо едва успел добежать до крыльца. Хохот за спиной стоял невообразимый. Хохот и визг…
Рвало его долго. Без всяких преувеличений — выворачивало наизнанку. Все это время хохот не прекращался.
Он знал, что надо вернуться в дом, но это было выше его сил. Он побрел по дороге, уже не глядя по сторонам. Его никто не преследовал. Это он тоже знал, как и то, что сейчас трусость и брезгливость не позволяют ему сделать то, что должно. У него был шанс. Какой? Он не знал, но шанс был точно.
Обессиленный, равнодушный, Гомбо заметил маленькую серую собачку, только когда та цапнула его за ногу, разорвав штанину. Он попытался пнуть ее, она отскочила шагов на пять, оскалила зубы и зарычала. Она была боохолдой. Гомбо даже вспомнил его имя — гахай-нохой, свинопес! Они не появляются естественным образом, это искусственные порождения мстительного сознания колдуна, пусть даже мертвого.
Гомбо пошел дальше. Гахай-нохой бежал следом и норовил ухватить за ногу. Гомбо это порядком надоело. Он подобрал несколько камней и уже вторым попал боохолдою в переднюю лапу. Тот взвизгнул, а потом завыл, жалобно и зловеще. И тогда изо всех дворов полезли гахай-нохой — большие и маленькие, жирные и худые, но все одной грязно-серой масти, с желтыми торчащими клыками. Их был легион.
Гомбо побежал, но бежать было некуда. Гахай-нохои были повсюду. Они окружили Гомбо плотной толпой и в полной тишине стали сжимать кольцо.
И тогда он понял, что у него остался лишь один выход…
…Он проснулся.
Пробуждение было тяжелым. Он словно выныривал из затхлой болотной жижи, не желающей его отпускать.
Гомбо сел. На мгновение снова померещились десятки свиных харь. Он поджал ноги и неожиданно для самого себя перекрестился, нервно бормоча «Отче наш». Наваждение исчезло. Кажется, он проснулся окончательно.
Уже рассвело, а ни жены, ни грудного младенца не было слышно. Гомбо вспомнил: конечно, они ночевали у тещи в Рабочем предместье.
Господи, как же неохота идти на работу… Его бы воля, запер бы дверь, занавесил окна, и весь день провалялся бы на диване. И никому бы не открыл, никому…
Поганое утро поганого дня.
А тут еще этот сон во сне… Почему так плохо? Почему? Жизнь не удалась?
Гомбо стал одеваться и присвистнул. Из левой штанины был вырван порядочный клок. Когда это он? И тут его как обухом по голове. Он сел, задрал штанину и тупо уставился на лодыжку — следы зубов. Как будто собачьих… Но он-то знал, что его укусил гахай-нохой… Что? Заткнись, выброси из головы! Это был сон! Сон, и только!
Гомбо надел другие брюки и поехал на работу.
…Как все поганые дни, этот тянулся бесконечно. Толя был какой-то пришибленный и виноватый, а у Лехи оказалась рожа спившегося анахая. Словом, обычный поганый день.
После трех часов пришел Петрович со штофом «белой» и палкой копченой колбасы. Кто-то у кого-то умер. К семи надо сделать гроб и обтянуть его материей. По окончании обещал выдать по полтиннику на нос. А снять размер Петрович, конечно, забыл. Он ткнул в Гомбо пальцем и выдал: