Шрифт:
Забайкальские Кара-Кумы
Из озера Большое Леприндо берет свое начало река Чара. Свыше ста километров течет она на восток, а затем, подобно Витиму, прорывает горы и выходит на соединение с Олекмой.
Выйдя с Большое Леприндо и следуя за течением реки Чара, мы вступили в Чарскую котловину. Торная тропа вела нас через холмы и гряды морен, через заболоченные площадки речной поймы, через многочисленные ручьи и речушки, сбегающие с гор. К северу от нас по-прежнему возвышалась черная громада хребта Кодар. Его крутые, подчас отвесные скалы
Мы шли как бы по дну гигантского коридора и казалось, что на этой однообразной, окруженной со всех сторон горами, плоскотине ничего иного и не может быть кроме бесконечной мокрой зеленой мари.
Тем разительнее был эффект, когда нам вдруг открылся обширный массив дюнных песков, обозначенный на карте как «Урочище Пески». Это был клочок песчаной пустыни, Кара-Кумы, невесть каким чудом очутившиеся здесь, в Забайкалье, среди высоких гор и бесконечных болот.
Пески ослепительно сверкали на солнце. Их поверхность покрывала мелкая рябь, а сами дюны, как желтые волны, пересекали пески – от края и до края. И чем дальше мы углублялись в это песчаное «море», тем выше становились волны-дюны. В центральной части массива они достигали уже пятнадцати метров! Гребни наиболее высоких дюн были острые и легкий ветерок временами над ними поднимал небольшое пылевое облачко, козырьком наклоненное в наветренную сторону.
Пески поражали своей экзотичностью. Они казались живыми. Песчинки под лупой походили на бусинки, до того они были хорошо обкатаны, отшлифованы.
Но первая радость от знакомства с этим поистине удивительным явлением природы была для меня омрачена мелким, досадным происшествием. Немыслимо представить себе как это получилось, но я вышел на Пески с незаряженным фотоаппаратом. Вернее аппарат у меня был заряжен, но для съемки оставалось в нем не более 6—8 кадров.
Я шел за караваном и мои горючие слезы жгли песок. Если бы он не перевевался ветром – я уверен – на месте нашего маршрута зияли бы глубокие ямы. Но именно потому, что я на большей части перехода не мог сделать ни одного снимка, я отчетливо запомнил и как будто накатывающиеся на нас желтые дюны; и цепочку оленей, затерявшихся в ней, как щепка в море; и крутой, как воронье крыло, теневой изгиб песчаного гребня, по которому торопливо карабкается маленькая человеческая фигурка – это Леша Спиркин выбирает точку для фотографирования; и поразительный контраст желтых песков с черным Кодаром; и чахлые редкие кустики, засыпаемые песком; и след многочисленных копыт, уводивший темной полосой по желтому белесому песку на восток, туда, где намечена наша стоянка.
Я шел медленно, не поспевая за быстрым шагом оленей, шел, удрученный своей непоправимой, непростительной оплошностью: ведь о песках я знал давно, видел их с самолета, читал о них. Я давно собирался их сфотографировать и вот на тебе! Не перезарядил фотоаппарат и даже не зарядил запасную кассету!
Олени давно оторвались от меня, скрылись за дюнами, и я шел не торопясь, в грустном одиночестве. Четкий след взрыхленного копытами песка вел меня лучше всяких ориентиров. Мне было даже легче идти не видя оленей. И вот, поднявшись на одну из дюнных гряд, я увидел караван. Олени стояли сбившись в кучу, сунув носы друг другу в бока. Иные лежали. Илларион Петрович поправлял вьюки. Леша и Алла сидели на песке разувшись. Их сапоги уже были привязаны к общей поклаже на оленях.
«Может быть что-нибудь случилось? – подумал я и прибавил шаг, но оказалось, что они просто дожидаются меня. Илларион Петрович сердился на Лешу и Аллу за то, что они положили свои сапоги на привьючку, как будто оленям от этого стало действительно намного тяжелее, и жалел меня, «старика», который плелся где-то сзади в тяжелых ботинках. Он предложил мне свои ичиги.
Я поблагодарил старого каюра за заботу, но от ичигов отказался, ему они нужны были самому. Но Петрович настаивал. Пришлось уступить. Я сел на песок и стал переобуваться. Но у Петровича нога была, видимо, не больше 36 размера, а я ношу 41-й и даже такая бесформенная и безразмерная «обувь» как ичиги, или иначе говоря просто кожаный чулок, не полезли на мою ногу.
Я еще раз поблагодарил Иллариона Петровича и вернул ему его обутки.
– Тогда, – сказал он, – давай ботинки. Молодые завьючили, не жалеют оленей. А ты идешь…
Я отдал ботинки и пошел дальше босиком. Это было невообразимое, удивительное ощущение. В нескольких километрах от урочища нельзя было ходить иначе чем в резиновых сапогах, а здесь теплый бархатистый песок нежил ногу, согревал ее, облекая мягко и тепло. Нога отдыхала на песке, как на пляже. Непонятно было – почему рядом нет моря?
Я был очень признателен старому каюру за внимание, но идти в ботинках мне все-таки казалось удобней. Видимо, как городской житель, я не привык ходить босиком и даже на таких мягких и нежных песках нога моя чувствовала себя не очень уверенно. Но особенно комичное положение создалось в конце перехода.
Караван опять оторвался от меня и увез мои ботинки, а дорога спустилась в лог, поросший травой, кустарником и деревьями.
Этот лог был целью дневного перехода. Здесь мы намеревались произвести необходимые раскопки и посмотреть как устроена песчаная толща сверху до низу. Раскопать пески на других участках не представлялось возможным, потому что хотя дюны Забайкалья и не движутся как барханы Кара-Кумов, пески сами по себе очень сыпучи.
Конец ознакомительного фрагмента.