Забери меня в рай
Шрифт:
Смотритель покачал головой и вкрадчивым шёпотом продолжил:
– Фельдъегерь-то этот враз будто голос потерял. Молчит как неживой. А чернец его дальше убеждает: «Здесь ещё написано, что бог проклял землю и истребил всех и вся, кроме одной семейки Ноя. Тот ему праведником показался, а остальные человеки, выходит, извратными вышли. Как назём от скотины. Так, что ли?! А ведь они не чужие ему были, все как есть – его творения… Он же их сам создал. Помнишь? По своему образу и подобию… Ну а теперь ты вот мне и скажи: после потопа, им устроенного всемирного, а вернее, человекоубийства божьего, много ли родилось праведных-то людишек от Ноя этого? Он же как самый лучший из людей для продолжения рода был оставлен? А выходит, что вдругоряд греховное отродье вновь расплодилось. Так, может, не в людях, а в самом создателе всё дело?! А?! От плохого-то семени здоровое зерно никогда не рождается!»
Смотритель обхватил голову руками и стал нервно покачиваться из стороны в сторону:
– Ох и натерпелся я в тот вечер… Все поджилки у меня тряслись от страха. Хотел уйти, чтоб не слышать ересь эту. Да не мог, как привязанный стоял. Сдвинуться ни на шаг сил не было. А чернец всё напирает и напирает на фельдъегеря: «Выходит, – говорит, – ничего у вашего «всемогущего» не получается. А вы сидите и ждёте, когда он снова вас всех во всём обвинит и передавит как клопов вонючих. А тебя он в первую очередь порешит! Есть теперь за что. Вот это и будет тот самый апокалипсис как конец рода человеческого. И заметь: погибель эта им же самим заранее уже предсказана и оправдана. Изменить ничего нельзя. Вот ты теперь и думай, чего ты вперёд дождёшься: его милости или кончины своей? Только мне вот ждать некогда, – говорит он. – Решай!»
Смотритель встал. Зажёг новую свечу. Загасил огарок и продолжил:
– Меня ведь чуть Кондратий тогда не хватил. Как молнией пронзило. Вдруг понял я, что это за чернец такой заявился. Вот тут всё похолодело, – он постучал ладонью в грудь и, повернувшись к иконе, стал страстно и торопливо молиться. – Господи, мене, паче всех человеков грешнейшаго, приими в руце защищения Твоего и избави от всякаго зла, очисти многое множество беззаконий моих…
Лахтин подождал и, как только смотритель затих перед иконой, нетерпеливо спросил с какой-то тихой таинственностью:
– И что же ответил этот опричник государев?
– Что ответил? Ответил… Фельдъегерь энтот помолчал-помолчал, а потом, слышу, как вскочит да как грохнет кулаком по столу: «А если обманешь? – кричит. – Я вот соглашусь на всё, а деньги у тебя фальшивые вдруг окажутся…» На что чернец ему спокойно заявляет: «За это ты не переживай. Уж они-то точно настоящие. И всегда таковыми будут до самого срока, с тобой условленного, или до тех пор, пока ты не забудешь, что молчание есть золото. И всё будет как ты просишь. По двести рублей в месяц получать будешь. Хочешь, прямо сейчас наперёд и расплачусь с тобой, чтобы никаких сомнений у тебя не было». А тот по комнате начал быстро-быстро ходить. Туда-сюда, туда-сюда… И говорит так разгорячённо, как будто не в себе, будто рассудком тронулся: «Нет, не двести! Добавить надо будет… Пять рублей ещё. Я на мальца этого буду давать, чтобы мне совсем без греха жить. Но только ты со мной будешь каждый месяц сразу вперёд расплачиваться, и не ассигнациями, а монетой… ходовой. Только так… А ежели на это согласен – вот тебе моя рука!»
Смотритель подвинул чашку с расстегаями Африканычу:
– Вы ешьте, ешьте, девка у нас славно стряпает, – и тут же крикнул в сторону приоткрытой двери. – Глашка, иди Вашку зови, совсем уже тёмно стало.
– Дак, а кто же это был? – заинтересованно спросил Африканыч. – Ну тот, кто так с фельдъегерем разговаривал? Никак сам чёрт или дьявол за душу его торговаться явился, а?
– Вот и я так тогда подумал, – продолжил смотритель, сбавляя голос, – тем более что слышу: они во всём к согласию пришли. И уже фельдъегерь ворчать недовольно стал: «Чё медлишь!» – кричит. А чернец как гаркнет: «Крест сними!» Я прямо и обомлел от страху. А потом он как рявкнет: «Выбрось его! Вышвырни эту побрякушку богову!» Вот так оно было…
Смотритель мельком глянул на разорванную цепочку, которая лежала возле Лахтина, и растерянно развёл руками. Затем приложил их к груди, склонил голову и тихо-тихо продолжил:
– А потом ничего не слыхать было. Как будто они вышли куда-то. Я уже и успокаиваться стал. Думаю, сейчас уедут и… А потом из-за стенки вдруг голос фельдъегеря недовольный послышался: «Где? Деньги где?! – мне показалось, вроде он как за грудки того схватил и тормошит. – Думаешь, – кричит, – если я пьяный, так глумиться можно?!» И тут как громыхнёт всё! Слышу, посуда бьётся, стол вверх тормашками летит… Он орёт. Ну я, как в чём был, туда к ним и побежал. Думаю, разор сейчас устроят, а с меня спрос. Вбегаю, а они за столом чинно сидят и беседуют спокойно. Всё на месте. Кругом полный порядок. Я и подумал, что наваждение на меня какое-то нашло. Мол, всё это мне причудилось. Тут фельдъегерь сумку свою открывает, а там куча денег. Протягивает мне пять рублей… Серебром пять рублей, не ассигнациями! И спокойно так по-доброму говорит:
– Вовремя ты, старик, зашёл. Вот тебе на Ивашку, возьми! На расходы. Ты возле себя его теперь держи. Помогать и дальше каждый месяц буду. Уж удружи мне. Надеюсь, не подведёшь?!
– Я взял. Поблагодарил. И на попятную. Деньги большие. С собой совладать не могу. Руки дрожат… Себя кляну на чём свет стоит за то, что о людях плохо подумал, – смотритель вздохнул и громко охнул. – И тогда душе моей горько было, и нынче не сладко! А теперь вот, когда ты крест фельдъегерский обнаружил, у меня всё враз здесь и оборвящилось внутри, – и он ткнул пальцем себя в грудь. – Крестик этот точно евойный. Он с камушком приметным… Вот и всё-то теперь мне до конца ясно стало. Никаких сомненьев и надежд не осталось. Ему то что: бес – он не мужик, кнута не боится, а боится только креста Христова. А я вот всего боюсь. Хотел ведь через мальца этого душу свою спасти. А выходит – совсем погубил. И теперь с тягостью этой жить до самого скончания я должен. Господи, помилуй мя грешного! Господи, дай мне силы… – и смотритель вновь начал страстно креститься на божницу.
С улицы раздался весёлый шум. Дверь распахнулась. В горницу вбежал раскрасневшийся Ивашка, сбрасывая на ходу шапку и тулупчик. За ним вошла Глаша. Подбирая его одежонку, она погрозила ему пальцем и игриво сказала:
– В следующий раз поймаю тебя и за уши отдеру, если слушаться не будешь. Обязательно поймаю, понял?!
Ивашка обнял подошедшего смотрителя и, показав украдкой язык Глаше, спросил:
– Дедушка, можно я сейчас квасу попью и начну чернила вечные делать?
– Отчего же нельзя, можно.
Жизнерадостность мальчонки будто озарила сиянием лицо смотрителя. По его губам было видно, что он что-то сказал про себя, согласно кивнул головой и, проводив ласковым взглядом убегающего Ивашку, вновь подсел к столу. Лахтин придвинулся к нему и заинтересованно спросил:
– Слушай, а что в нём необычного, в дьяволе-то в этом было? Ты же видел его, как меня, вот… Ну так и скажи, как распознать его, если вдруг ненароком встретить придётся?
– Никак, – тихо и задумчиво ответил смотритель. – Такой же он, как все мы. Не отличишь. И ненароком ты его не встретишь. Он же, дьявол этот, сначала не в дом к нам приходит. Он же в душу пробирается. А потом уже…
– Нет, ну ты ведь сам говорил, – недоверчиво всплеснул руками Африканыч, – говорил, что чуть было не прогнал чернеца этого самого, когда он пришёл. Значит, не понравился он тебе чем-то? Значит…
– Так оно и было, – уверенно сказал смотритель. – Подумал поначалу, что оборванец какой-то зачуханный явился… А когда потом зашёл к ним, а они за столом сидят… То этот весь такой чистенький, холёненький. Кожа у него… Кожа как будто у молочного поросёночка. А как глянул на меня, господи, так я чуть было не присел… Как плетью стеганул. Варнак-варнаком…