Забери меня в рай
Шрифт:
– Ну а что они договор там какой-нибудь подписывали? – с прежней торопливостью спросил Африканыч.
– Не было ничего… Не видал.
– Выходит, что он и душу берёт, а с собой-то её всю не забирает. А говорили… Хитро, значит, у него всё устроено. Не подкопаешься.
Они замолчали. Из другой комнаты стали отчётливо доноситься ритмичные гулкие звуки. Африканыч обернулся и увидел через приоткрытую дверь Ивашку, который, сидя на лавке, старательно стучал пестиком, разбивая в ступке чернильные орешки.
– Малец-то на свого тятьку Изота Чарышева во всём походит, – с тягостным вздохом сказал смотритель. – И обличьем, и прилежанием, и упорством своим… Всем с ним схожий.
Африканыч подошёл к Ивашке, потрогал лежавшие на лавке кусочки вишнёвой смолы. Один даже понюхал, а потом спросил:
– Ну и что же ты напишешь, когда чернила вечные сделаешь?
– Про Коську… – не задумываясь, выпалил Ивашка.
– Про кого?!
– Про Коську. Он у меня картинку из азбуки забрал. Мы с ним играли… А я обмишулился… Обмишулился, потому что кот помешал. А он картинку забрал и до сей поры не отдаёт мне. Вот теперь пусть там и узнают про Коську этого… – и он обиженно всхлипнул. – Пусть все узнают…
– Нет, Ивашка. Может, твой Коська всамделе самый что ни на есть срамник постыдный… – удивлённо вздёрнул плечами Африканыч. – А только написать надо про себя. Ты видал, когда пчёлка дохнет, так у ней завсегда жалко её наружу вылазит… Всё зло земное здесь на земле и остаётся. Ничего с собой туда не забирается. Там, – и он показал наверх, – там тебя не с обидами твоими ждут. Да и жалеть тебя там тоже никто не будет. Там для другого… А потому писать надобно только о своём… О смысле своём… Потому что, если сам человек не знает, для чего живёт, значит, он ещё и не человек вовсе. Совсем зазря здесь живёт. Это ведь только одна скотина так жить может. Потому что у неё души-то нету. А человек, он для другого создан… Он для… Так что тут о смысле надо писать… О смысле… Вот о чём. Понял? – и Ивашка согласно кивнул головой.
Лахтин вернулся в пристройку. Увидел неспящего Шошина и сходу поведал вкрадчивым голосом:
– Малец-то не его… Я думал, что Ивашка внуком приходится смотрителю этому, а тот другое рассказал… Ничей он, в общем. Мамка от оспы померла. А тятьку его прибили… Тот вот самый фельдъегерь и прибил, который при нас приезжал.
– Как убил? – спросил поражённый Фаддей Афанасьевич, привставая с дивана.
– Просто. Ударил его, – сказал, раздеваясь, Лахтин и, несколько раз перекрестившись, протяжно зевнул. – А тот после этого два дня полежал и помер… Они, эти фельдъегеря, здесь гоньбу оголтелую устраивают. Кто из них скорее из Москвы в Петербург доедет. Ну и загоняют лошадей. А отец Ивашки воспротивился. Кони-то его личные были. А фельдъегерь под Шушарами вскочил на облучок да и саданул его эфесом по голове за непокорность. Прям в висок и попал. Тот с козел сразу и брякнулся, – Африканыч задул свечу и, залезая под одеяло, вновь громко зевнул. – Фельдъегерь вожжи в руки и дальше уже сам в город понёсся… Смотритель к себе мальца взял, а фельдъегерь теперь заезжает и деньги даёт на его содержание и… на его молчание. Вот такая тут выходит история.
– А малец-то знает, что этот вот…
– Не-е-т. А теперь он к этому фельдъегерю так прикипел… Как родного встречает… Ты же сам видал. Как родного… – после чего послышался громкий протяжный храп Лахтина.
Шошин ещё долго не мог уснуть, обдумывая услышанное. В один момент он даже привстал и громко спросил вслух: «Дак, как же это?!» Но не получив ответа, перекрестился, а вскоре и сам покойно заснул.
Рано утром они молча пили чай с горячими ватрушками, только что испечёнными Глашей. В окошко виднелась красная прогалинка яркой зари среди тёмных туч. Казалось, будто кто-то на небе усердно раздувал светящийся огонёк, а он всё никак не хотел разгораться.
– Мы с тобой давеча вот про спасение души рассуждали, – начал говорить Африканыч, размашисто вытирая рукой губы. – Долго про всё калякали. Так вот ты и скажи-ка мне теперь, Фаддей Афанасьевич, если этот чёрт такую силу имеет, то… Ну это же значит, что он так, глядишь, и перекупит всех людишек на свете этом и станет, считай, новым богом? Так?
– От каждого из нас это зависит, – со спокойной уверенностью ответил Шошин. – И не надо забывать, что «хвалится чёрт всем миром овладеть, а Бог ему и над свиньёй не дал власти». Потому что он же сам по себе создать ничего не может. Не из чего ему. Не творец он. Сам себя своей гордыней породил, – Шошин перестал пить чай и очень серьёзно продолжил. – Но не зря говорят: свято место пусто не бывает. Как только оно пустеет его дьявол сразу занимает. У меня дед, ох как любил мне втолковывать, что из пустого дупла либо сыч, либо сова, либо – сам сатана. Пустота, как раз и есть его обитель. А из ничего, как известно, лишь одно ничто и рождается. Другого не появляется. Потому он и вынужден пользоваться завсегда чужим… Души наши выторговывает. Вот и выходит, что власть над миром только мы и можем ему дать. Сам по себе он ничего не в силах сделать. Вот если бы он любить умел, тогда бы да… Но он не умеет. А без любви душа истончается. Так и образуется внутри одна пустота. А в пустоте нет человека…
– Дак, а кто из нас-то… – заполошно подался вперёд Лахтин. – Из нас-то тоже мало кто, чтобы… Любить-то не каждый… По любви-то вообще редко что у нас делается. Всё как-то… Тогда что ж, – и он осёкся, поражённый догадкой. – Выходит, что… Ну если без любви, так… Да, нет. Это что же…
Лахтин настолько был потрясен своим прозрением, что перестал есть и удивлённо смотрел куда-то вдаль, сквозь неторопливо пьющего чай Фаддея Афанасьевича, сквозь бревенчатую стену дома, сквозь… Но даже помолчав, так и не собрался духом заговорить с ним об удивившем его открытии. Потом встал, перекрестился и, глядя на икону, твёрдо, еле слышно, сказал: «Нет, я-то уж ему никогда не поддамся, меня-то он точно не возьмёт, никак не возьмёт». И ещё раз перекрестился.
Шошин, пристально всмотревшись в проталинку замёрзшего окошка, радостно воскликнул:
– Никанор Африканыч, а карета-то наша уже у крыльца стоит! А мы с вами здесь лясы точаем, – и он стал спешно одеваться. – Давайте-давайте, собирайтесь! Чай допивать мы с вами теперь уже в Петербурге будем.
Тройка орловских рысаков была подана прямо к порогу. Смотритель постарался угодить постояльцам лучшими лошадьми, но сам провожать их не вышел. Он сидел, облокотившись на подоконник в горнице, смотрел на суетящихся во дворе людей, на падающий снег и, отрешённо покачиваясь, повторял: «Чудак покойник: умер во вторник, в среду хоронить, а он всё в окошко глядит… Вот такой чудак, этот покойник, который умер во вторник…»
Смотрителю не хотелось больше ни встречать никого, ни провожать. Ему была безразлична и святость, и дьявольщина. Потому что грех лежал на его душе такой неимоверной тяжестью, что, казалось ему, на всём белом свете уже не осталось ни сил, ни времени, чтобы хоть как-то можно было облегчить его участь и утешить страдания.
Симбирцы помахали руками в сторону станционного дома. Закутались в шубы. Молча сели и поехали. И в этот миг с крыльца раздался им вдогонку громкий детский крик:
– Дедушка! Дедушка Ника! Постой, дедушка! – Никанор Африканыч оглянулся и увидел, что за санями изо всех сил бежал по снегу Ивашка. В одном тулупчике, накинутом на голое тельце.
Как только повозка остановилась, он, разгорячённый и запыхавшийся, подскочил к Лахтину и, шмыгая носом, с волнением спросил, глядя на него большими голубыми глазами:
– Дедушка Ника, а ты сам-то для чего живёшь, знашь?
– Дак, это… – замялся Африканыч. – Живу…
И только тут до него дошло, что многократно обдуманный и, казалось бы, понятный ему самому смысл существования, который привычно связывался с божественными заповедями и «добром на Земле», так и не обрёл ясного выражения. Проговорённое только для себя так и не смогло стать чем-то цельным, о чём можно было сказать вслух простыми и вразумительными словами.