Заблудившийся робот

Коринец Юрий Иосифович

Иногда, правда, надо было по ходу дела обдумывать, какую картину рядом с какой вешать, потому что хоть у папы и был подробный план — но то на бумаге. А когда картины уже висят, то они вместе смотрятся иногда совсем неожиданно. Часто приходилось менять картины местами, чтобы добиться большей гармонии в цвете. Так что хлопот нам всё-таки хватало.

Кончили мы не скоро — за окнами совсем стемнело, и пришлось зажечь свет.

В этот вечер я остался ночевать в квартире-108, чтобы завтра сразу же ехать с папой па выставку. Мама, Катя, Юра и Тарабам встретили нас возбуждённые и закидали вопросами.

Мы сказали, что всё в порядке.

Наскоро поужинав, мы легли спать.

Па другой день — в воскресенье, пятого июня — будильник разбудил нас в восемь утра. И какова же была наша радость, когда мы увидели за окном яркое солнце. Мама и Тарабам принялись готовить на кухне завтрак.

— Подумать только! — весело говорила мама.— Дождь улетучился, и опять солнышко. Это хорошее предзнаменование.

— Тьфу-тьфу! — сказал папа.— Не сглазить бы.

Мы с ним приняли для успокоения ванну, побрились и надели парадные костюмы. Через час все уселись в папиной комнате завтракать. Мама, Катя и Юра были тоже во всём парадном.

— Какие вы все красивые! — с завистью сказал Тарабам, подавая нам омлет, он здорово научился его готовить. — Жаль, что мне не надо одеваться.

— Ты и так красив, безо всяких костюмов,— сказал папа.— Хотел бы я быть на твоём месте: жизнь была бы намного проще.

— Так я остаюсь дома? — спросил Тарабам: в голосе его прозвучало сожаление.

Кате стало жаль Тарабама, что он остаётся.

— А вдруг позвонит КАР-ЦОВ... Сейчас нельзя оставлять квартиру пустой,— сказал папа.

— Я думаю, ты прав,— кивнул Тарабам.— Я должен остаться. Но мысленно я буду с вами там — на выставке... и буду готовить вам дома торжественную встречу. А уж вы не подкачайте!

— Постараемся,— сказал папа.— Я о тебе речь скажу.

— А вот это уж совсем лишнее,— смущённо махнул рукой Тарабам.

— Нет, не лишнее, не лишнее! — закричали Катя и Юра.

Перед самым отъездом пришёл Старик-Ключевик: весь сияющий, одет, как всегда, с иголочки, и ключ на его груди горел, как червонное золото, — мне кажется, он специально почистил его зубным порошком.

Мы присели на минуту перед дорогой, а потом отправились на выставку в двух такси: в одном поехали мама с детьми, в другом — Старик-Ключевик, папа и я...

Небо над Москвой было синим и чистым — ни одного облачка, промытый дождём асфальт — ещё мокрый от ночного ливня — сиял, как мне показалось, отражениями космических лучей. По улицам спешили куда-то по-летнему нарядные люди, и настроение у нас становилось всё более приподнятым.

«А что, если они все спешат на нашу выставку!» — подумал я. И как в воду глядел!

Потому что когда мы подъехали к выставочному залу, то увидели длинную очередь, конец которой заворачивал за угол длинного здания. Перед входом все толпились, стремясь поскорее попасть внутрь. Уже начали пускать. Мы с трудом протиснулись сквозь толпу. За дверями нас ждал распорядитель: вид у него был несколько растерянный.

— Опаздываете, опаздываете,— проворчал он,— сейчас начинаем. Вот отсюда вы скажете несколько слов,— шепнул распорядитель, поднявшись на возвышение и подойдя к микрофону.— Звукоаппаратура у нас прекрасная. Говорите, не повышая голоса, а то боксы будут звенеть... но долго

говорить не надо. Я думаю, минут пятнадцать вам хватит?

— Вполне,— согласился папа.

Я видел, что он нервничает.

А народ всё прибывал! Фойе быстро наполнялось многоголовыми волнами, гул голосов усиливался. Вскоре огромное фойе оказалось набитым битком.

— Начинаем! — сказал распорядитель и первый шагнул на возвышение.

— Держись, старик! — шепнул я папе.— И ни пуха тебе, ни пера.

— К чёрту! — ответил он глухим голосом и тоже поднялся на эстраду.

Он остановился перед микрофоном и поднял руку. Воцарилась тишина. Внизу, перед самым микрофоном, стояли мама, Катя, Юра, Старик-Ключевик и я. Тесная толпа горячо дышала нам и затылки. Становилось душно.

«Вентиляторы у них, что ли, не работают?» — подумал я.

Папа кашлянул.

— Дорогие товарищи! — сказал он прочувственно-тепло.— Я рад приветствовать вас на моей первой персональной выставке! Работы, которые вы увидите, написаны мной в основном в последнее время. Я старался выразить в них мои размышления об окружающем нас мире. (По фойе прокатился одобрительный шум.) Но много говорить я не буду: я не оратор и не писатель, слова не моя стихия... Моя стихия — живопись, которую вы сейчас увидите. Смотрите, размышляйте, думайте... Буду рад, если картины вам понравятся и подтолкнут вас к раздумьям.— Тут папа на минуту замолчал, опять кашлянул и продолжал: — Хочу только сказать, что в работе над картинами мне помогали, во-первых, моя семья: моя жена и дети, во-вторых, мои друзья. Их портреты вы увидите во втором зале. Среди них вы увидите и портрет робота Тарабама. Должен сказать, что это не простой робот, это чрезвычайно разумное существо. Он тоже мой большой друг. Более того: он соавтор моих самых главных картин!

По фойе пронёсся гул удивления, папа сделал небольшую паузу.

— Ну, вот и всё, что я хотел вам сказать,— улыбнулся он.— А теперь — добро пожаловать!

Папа взмахнул рукой и ловко спрыгнул с эстрады.

Прошелестели аплодисменты.

«Маловато,— подумал я.— Могли бы и ещё похлопать».

Оказавшийся рядом распорядитель протянул папе маленькие ножницы:

— Режьте ленту! Режьте! — шепнул он и подтолкнул папу ко входу на выставку.

Папа перерезал ленточку, отошёл в сторону — и толпа хлынула в залы...

Мы тоже вошли вслед за папой, стараясь держаться вместе. Но народу было столько, что я сразу же потерял своих друзей из виду.

«Ничего,— подумал я.— Потом найдёмся. А пока похожу один».

Сначала я прошёлся по всей выставке — вернее, не прошёлся, а протиснулся, потому что народу во всех четырёх залах было как сельдей в бочке. Сквозь стеклянные потолки залов струился яркий естественный свет, краски на картинах так и сверкали. Дойдя до конца выставки, я вернулся назад во второй зал, мне хотелось сначала послушать, что говорят о портретах. Больше всего народу столпилось перед самым большим, в натуральную величину, портретом Тарабама. Картина была написана в серебристо-синих тонах: Тарабам стоял во весь рост на фоне какого-то космического пейзажа — странной формы скалы, странной формы растения и деревья, на тёмном небе несколько солнц и лун... Я подошёл ближе.