Заботы Леонида Ефремова

Я должен был стать капитаном дальнего плавания — с детства мечтал об этом; мог бы стать пастухом — я был им, как был я и слесарем, и преподавателем труда в школе, и редактором в издательстве. Но получилось так, что стал литератором. Мне всегда важно было объясниться, признаться... или восстановить, соединить что-то в себе и в людях, разрушенное после ссор, размолвок, непонимания. И еще — стремление общаться и, конечно же, литературно-творческий кружок «Голос юности» способствовали тому, что я стал писателем.

«Заботы

Леонида Ефремова» — третья часть во многом автобиографического романа. Первая книга — «Чур, мой дым!» — рассказывает о трудном детстве во время войны, о жизни в детском доме; вторая — «Утро пятого дня» — о времени, когда мой герой учится в ремесленном училище и начинает осознавать себя. В третьей — он уже взрослый человек, мастер ПТУ, наставник.

Чему же научила его жизнь? Чему он учит своих воспитанников? Обо всем этом я хотел рассказать искренне, в форме признаний, как бывает в хорошем разговоре — глядя собеседнику в глаза, всей душой стараясь понять не только самого себя. Может быть, кому-то станет на время легче жить с моим соучастием.

А. Ельянов

Вальс, вальс! Танцуем вальс! И взмахнул бы дирижер палочкой, и грянул бы оркестр, и вспыхнули бы хрустальные люстры, и закружились на скользком полу легкие пары. Раз-два-три, раз-два-три. Все-таки вальс!

Но вместо оркестра — аккордеонист. Он привстал повыше на ступени, поправил ремень на плече, коснулся быстрыми пальцами перламутровых клавиш — и бал начался.

В центре зала пока никого. Стоят лишь квадратные приземистые четыре колонны, поблескивает гладкий камень пола, отражая неоновый белесый свет. Все как всегда в нашем Доме культуры.

И, как всегда, выходит в центр старичок затейник. Голова его чуть-чуть вперед и набок, быстро и мягко ступают ноги, с неожиданной легкостью передвигая его располневшее тело, энергично покачиваются руки. Сейчас они хлопнут в ладоши, и Николай Захарович обведет всех удивленным взглядом и спросит: «Ну что же вы, молодые люди?»

А молодые люди, тоже как всегда, стоят вдоль стен, стараясь спрятаться друг за друга, скрыться в уголке, в тени, но все вытягивают шеи, поворачивают головы, переступают с ноги на ногу: каждому непременно нужно видеть, что же происходит там, в центре зала.

А в центре зала все еще пока один Николай Захарович Булавин.

Мне было шестнадцать, когда я увидел его впервые. А теперь мне уже под тридцать. Сколько ему — не знаю. И какое это имеет значение? Сколько бы ему ни было лет, он молод, и он начинает вальс: раз-два-три, раз-два-три. Николай Захарович покружился,

приседая, — вот как нужно, как это легко и красиво. Смотрите, я, старик, и то танцую, а вы?

А мальчишки и девчонки все еще робеют, не решаются оказаться в центре круга при ярком свете, перед множеством придирчивых глаз своих сверстников. И тогда Николай Захарович сам подходит к девушкам. Я сначала подумал, что он направляется к Майе Васильевне, к Майке, она тоненькая и юная, и вид у нее такой восторженный, будто пришла на свой первый бал. Но Николай Захарович поклонился не ей, а Татьяне. Майка не огорчилась, она рада, она влюблена в свою Таню, единственную девчонку на всю ее мужскую группу токарей.

И откуда только берутся такие? Высокая, ладная, точеные руки с узкой маленькой ладошкой и длинными пальцами, не для станка. А какая гибкость, какая свободная, врожденная грация движений, сколько достоинства в лице, каким глубоким светом полны глаза, почему-то по-восточному очерченные черными бровями. Что и говорить, Таня, кажется, самая красивая девушка из всех, что я видел. Николай Захарович знает, кого пригласить.

И вот он уже кружится с ней, кружится легко, как бы летая, так что этот грузный, на целую голову ниже Тани старик оказался самым юным и умелым и самым удачливым кавалером из всех нас.

А Танька-то, Татьяна! Танцует, как будто всю жизнь только этим и занималась. Разрумянились щеки, не сходит улыбка с губ, и волосы, роскошные длинные волосы, перетянутые чем-то около затылка, покачиваются туда-сюда. Ну, кто сможет с ней танцевать, кроме самого Николая Захаровича?!

Стоят мои парни, завидуют и смущаются. Какое, оказывается, глупенькое и беспомощное лицо у здоровяка Лобова, как замкнут и недоступен мой староста Андреев, — танцевать с девчонками, оказывается, куда труднее, чем драться на ринге или командовать группой; а вон и Коля Игнатов, мой франт, такой, казалось бы, удачливый красавец, кумир девушек, присмирел, некстати засунул руки в карманы брюк. Ну что же вы, отважные драчуны и кавалеры? Просто хоть сам иди и приглашай.

И вдруг остановился Николай Захарович как раз напротив Бородулина. Татьяне поклон, а Глеба почти силой вытащил на середину зала, соединив его руки с руками Тани. «Танцуйте, дети мои, — сказал он. — Я уверен, молодой человек, что у вас это получится лучше, чем у меня». Это было сказано сердечно, просто — все увидели, что так и есть: Глеб и Таня в самом деле будто созданы друг для друга — ростом, обликом и чистым глубоким светом глаз, и чем-то еще, чего не передать словами.

Глеб не испугался, начал танцевать. Его длинные ноги напряглись, в них была сила и легкость, высоко поднялась голова на тонкой шее. И его лицо, удлиненное, с едва приметными усиками, стало торжественным и доверчивым.

Это не просто обычный танец. Глеб и Татьяна танцуют радость своей встречи; они уже не смотрят ни на кого, и друг на друга они, кажется, не смотрят, но это лишь кажется, они все видят.

И вот уже несколько других пар закружилось в вальсе. Я решился пригласить Майку. Нам было легко, свободно, хорошо, но мы ни на секунду почему-то не забывали, что ее Таня и мой Глеб танцуют вместе, и в этом есть что-то особенное, и это особенное происходит на наших глазах. Нам было немного грустно, что чудо случилось не с нами.