Заботы Леонида Ефремова
Шрифт:
Не забыть мне одного раннего осеннего утра, когда все в комнате еще спали, а я открыл глаза и сразу почувствовал себя бодрым и увидел белую люстру на потолке и переплетенные, как паутинные сети, трещинки на штукатурке. Вот возьму и подойду к ней и скажу: «Здравствуйте, не удивляйтесь, я давно вас люблю...» Нет, не так: «Катюша, мы должны быть мужем и женой. Мне кажется, я знаю вас давным-давно, я люблю вас. А вы?» Я встал, подошел к окну. Увидел пасмурное небо, прокопченный апрельский снег, раннюю электричку, похожую на гусеницу, — она переползала через черный железнодорожный мост над Обводным каналом, хорошо было слышно,
Виляя хвостом, собака подбежала к мужчине, ткнулась мордой в его колени, привстала на задние лапы и быстро лизнула в лицо своего повелителя и друга. Мужчина не оттолкнул собаку, он потрепал ее уши, погладил по спине, а потом обхватил, обнял собачью морду и припал к ней головой, и замер так, и черная большущая псина не вырвалась, даже не попыталась освободиться от объятий, она все поняла. И я как будто что-то понял.
Вдруг все стало иным: и снег, и дома, и небо, и крыши, и люстра под потолком, и двенадцать коек, тесно прижавшихся одна к другой.
Вот лежит на тумбочке Мишкина электробритва, новинка, которую он долго никому не хотел давать, а теперь ею бреются все.
А вон спит Матвей Захаров, горбун. Долго мы все думали, что он сумрачный человек. Матвей копил деньги, отказывал себе во всем, не покупал даже хлеба с колбасой, как делали все после несытного ужина в техникуме. «На что же он так упорно копит деньги?» — думали мы и не могли догадаться, и не догадались бы никогда, потому что никому не могло прийти в голову, что Матвей собирается купить на свои сбережения проигрыватель и набор пластинок, чтобы в нашей комнате было не хуже, чем у других, чтобы и у нас вальсировало, фокстротило, твистовало вовсю.
А вот скрючился на своей кровати худущий и непоседливый Игорек Николаев. Он как-то накормил меня сочным репчатым луком и домашней ветчиной. Накормил с улыбкой, с удовольствием.
А подальше спит Ваня Никифоров. Он просидел однажды со мной всю ночь, выправляя мои чертежи.
Я стоял у окна, разглядывая товарищей по комнате, будто впервые их видел, и думал о том, что когда-нибудь, когда мы станем совсем взрослыми, и устроится наша жизнь, и каждый найдет свою любимую, и свой дом, и свое дело по душе, мы, быть может, встретимся вновь. И тогда обязательно бросимся друг другу навстречу и обнимемся, не сможем не обняться, потому что мы четыре года жили в этой комнате, дышали одним воздухом, зубрили по одним учебникам и набирались жизненного опыта для себя и для своих будущих учеников.
Многое у нас было общим и одинаковым, но только не характеры. И все же, мне кажется, мы успели передать друг другу нечто такое, что осталось в каждом из нас на всю жизнь...
Вот бы встретиться нам всем на Мишкиной свадьбе. Поговорить, повспоминать. А может быть, я что-то преувеличиваю, чересчур расчувствовался: весна, белый букет в руке и ждет меня сюрприз, вроде того, что устроил мне Мишка когда-то...
И вовсе, может, не стоило бы мне идти к нему, уж сколько раз мы сходились и расходились, — мы разные. Даже очень разные. Но, может быть, именно эта непохожесть влекла нас, бывало, друг к другу, а теперь... у нас есть общее прошлое, и, как говорится, старый друг лучше новых двух.
Глава четвертая
Орет радиола. Окна настежь, пусть слышит вся улица, весь город: Мишка женится!
А на лестнице тихо. Дверь обита дерматином — крест-накрест утоплены в мягкое рыжие шляпки еще новеньких обивочных гвоздей.
Я не успел нажать кнопку, как дверь распахнулась сама собой и вышел он, жених. В черном костюме, в белой рубашке с галстуком, волосы на пробор, лицо потное, глаза торжествующие и чуть-чуть обалдевшие.
— О-о! Приффет! Ты с букетом! — Мишка полез обниматься.
— Будь, — сказал я.
— Буду, — сказал он.
— Чтоб любовь до гроба, — сказал я.
— До белых тапочек, — подтвердил Мишка, все еще обхлопывая меня. — Ты входи, входи, я сейчас.
— А куда ты?
— Водочки, боюсь, маловато, я быстро.
— Давай лучше я. Жениху не положено.
— Сегодня очереди. У меня тут свои.
— Тогда вместе. Пробежимся хоть напоследок вместе.
— Зачем бежать? У меня мотоцикл.
— Какой мотоцикл?!
— Ерунда, женихи пьют только шампанское, не бойся, на моем мотоцикле никто не спросит.
— Стал начальством?
— Ну, не очень, но все-таки. Устроился в ГАИ. Вон тачка. Там, во дворе, у сарая.
Казалось бы, мотоцикл как мотоцикл — два цилиндра, три колеса и три большие буквы: ГАИ.
Мишка подошел к мотоциклу, стал зачем-то копаться в зажигании, — должно быть, его мотор с секретом, чтоб не угнали.
— Мишка! Как же так?
— Ты о чем?
— Да вот удивляюсь, что ты стал гаишником.
— А что тут удивляться? Зарплата, положение. Все, что надо.
— Так-то оно так, но ты ведь... — я не договорил. Зачем же было столько учиться на механика и педагога, а потом так круто изменить своей профессии, да и своей натуре, — Мишке, по-моему, больше было свойственно нарушать всякие правила и обязанности, а тут на тебе — король дорог, страж порядка.
— Не удивляйся, Ленька, ты еще, я смотрю, так и не раскусил жизнь. Многие из наших пошли кто куда. «Рыба ищет, где глубже, а человек, где... рыба» — так ведь говорится?
Я промолчал. Смотрел на приятеля, и росло во мне чувство дистанции — он и я, прошлое и настоящее, наши бывшие мечты и реальность. Наверно, я напрасно удивляюсь, Мишка всегда хотел быть на коне...
— Ну, вот и поехали, — сказал он. Два раза качнул кигстартером вхолостую, а потом еще разок, — мотор глухо и мощно заурчал.
— Работает как часы, — сказал Мишка.
— Еще бы, — подтвердил я. — Уж кто-кто, а мы с тобой в моторах поковырялись.
— Ты думаешь, я сам ремонтирую? Вот еще! Теперь мне любая мастерская, любой гараж сделает все — только намекни.
— Ну и лафа у тебя теперь, — сказал я радостным и даже восторженным голосом. Слишком радостным и восторженным.
— И вообще, Ленька, теперь у меня все немного по-другому. Командовать — не подчиняться, сам знаешь. Я хоть и небольшой, но офицер, куда ни войду — почет и уважение. — Мишка сказал это с полуулыбкой, мол, знаю, что хвастаюсь.