Заботы Леонида Ефремова
Шрифт:
Ему, кажется, не были знакомы ни отчаяние, ни уныние. «Отмахаемся», — говорил он, если ему бывало худо, и действительно махал рукой. Только не на девушек. Он любил, кажется, всех сразу: рыженьких, беленьких, худеньких, полненьких. Какова же теперь она, та, которую он выбрал? Можно не сомневаться: уж он-то не промахнется. Он и свадьбу устроил, должно быть, такую, чтобы запомнилась всем, как обещал когда-то. Гулять так гулять. Интересно, есть ли там сейчас кто-нибудь из нашего общежития? Все-таки свадьба! И день сегодня подходящий. А какой вечер!
Что-то есть в этих весенних вечерах щемящее, наверно от пробуждения всего — души и тела, света и воды, желаний и предчувствий. Вот-вот должно случиться
Глава третья
Любовь, единственная и самая счастливая встреча, — кажется, не было когда-то и дня, чтобы в нашей комнате не говорили об этом. И мечты и самые невыносимые мучения — все было связано с девушками. Порой мне казалось, что вообще нам всем хочется по-настоящему только одного — любить и быть любимыми.
А разве не так? Разве семья — не главное? У меня есть товарищи, работа, к которой я стремился, есть у меня и жилье, комната, пусть чужая, напрокат, но она мой дом, и разве я не испытал уже не раз, как бывает в ней пусто и одиноко, потому что я все еще «одинокий бизон», как называл себя когда-то Мишка.
Он-то бывал одиноким лишь на время, не хотел ни с кем связываться надолго, считал это не модным и лишней обузой, высмеивал всех, кто, по его словам, «влип в затяжную историю». Таким был Федор.
Да уж, Федя был женихом, можно сказать, старомодным, или, лучше, традиционным. Он мечтал жениться сразу после окончания техникума. Уехать в деревню к невесте и там отпраздновать свадьбу.
В Фединой натуре чувствовалась деревенская основательность. Мишка, посмеиваясь над Федором, все не мог понять, как это его полюбили — такого неуклюжего, косолапого, медведеподобного парня. Ему было легче разгрузить вагон угля, чем решить самую несложную задачу по математике. Он и говорить-то не умел, как все: шепелявил, неправильно делал ударения, любил всякие вспомогательные словечки. Все казалось в нашем Феде грубым, неотесанным, прямолинейным, и парни потешались над целой дюжиной его пластикатовых галстуков, над фетровой шляпой. Федя помалкивал или добродушно отшучивался. Но однажды Мишка хихикнул, разглядывая фотографию Фединой невесты. Фотокарточка всегда стояла на тумбочке. В картонке с подставкой, — она была в виде сердца, с голубком и голубкой в двух верхних углах замысловатой виньетки. Деревенский фотограф к тому же еще подмалевал губы и щеки девушки, приятной, милой, с добродушной улыбкой на лице и с косой через плечо. Тут уж Федя ощетинился. Он поднес к Мишкиному носу свой здоровенный кулак и прошептал: «Ты хоть и самбист, а рожу я тебе расквашу, понял?!» И Мишка понял.
Федор высылал посылочки матери и невесте. Он это делал аккуратно, каждый месяц, готовился заранее. Днем учился, а вечером ходил на Московский вокзал разгружать вагоны, там за это неплохо платили. Ящик для посылки Федя загружал при всех нас — это были торжественные и веселые минуты. Федя показывал каждую вещь, которую он собирался отправить, говорил, кому она предназначалась: матери, сестре или невесте, а потом вспоминал, где он купил свой подарок, как стоял в очереди и как трудно было успеть сбегать за деньгами. Федя наполнял фанерный ящичек платками, косынками, конфетами и всем прочим так бережно и любовно, что, как бы ни относились мы к этому, у каждого, должно быть, появлялось уважение к Фединой верности и какой-то особой надежности его чувств и правил жизни. В такие минуты даже наш Славка Греков, не жалевший ради красного словца ничего на свете, шутил с осторожностью.
В нашей комнате хорошо была известна каждому печальная история обманутой любви Сереги, сержанта, уже отслужившего армию.
Сергей родом из небольшого районного центра. Уходил в армию, как все, с шумной отвальной, и, прощаясь со своей любимой, поручил опекать ее самому лучшему своему другу. Были и клятвы, и обещания, и все-все, что происходит в таких случаях, а потом... Потом Сергей узнал, что два самых близких ему человека — он и она — полюбили друг друга. Что делать в таких случаях, никто не знает, каждому приходит в голову свое. Приехать, набить другу морду — вот что не терпелось сделать Сергею. Но кто отпустит его домой по такому поводу?..
И вот конец службы. Сергей идет по знакомой улице с чемоданчиком, с шинелью через руку и встречает их — ее и его. Они уже муж и жена, его друг детства и первая в жизни любовь.
Кажется, давно это было, пора бы уже и забыть, но не получалось. В глазах его всегда была грусть. Часто он брал в руки гитару, подходил к окну, ставил ногу на стул, запевал безголосо и задушевно: «Я по тебе соскучилась, Сережа», и мы понимали, что он скучает о ней...
— Она меня переменила, перекорежила, — признался мне однажды Серега, когда мы с ним ходили по весенним улицам, вот в такое же время, как сейчас. Просвечивали на солнце первые листья, еще с ноготок. И все казалось омытым, очищенным.
— Она ведь не просто обманула — из-за спины, с подковыром, с ножом, — убеждал меня Сергей. Я понимал его боль и все-таки не хотел полностью соглашаться с ним, я всем сердцем желал ему вылечиться как можно скорее от его «болезни», а себе желал, чтобы миновала меня его беда.
— Уж лучше действовать, как Мишка, — поставил тогда точку Сергей.
«Не то, не то он говорит. Все не то...» — думал я тогда и пытался разубедить приятеля. И мое предчувствие «не то...» подтвердилось вскоре.
Однажды Мишке удалось незаметно провести в нашу комнату какую-то свою очередную «деву» и оставить ее до утра. Рано-рано незнакомка поднялась с постели, повернулась ко всем спиной и начала заправлять койку, разглаживать одеяла, простыни, пока Мишка курил и ждал, позевывая, — скорее бы все кончилось.
Утро застало незнакомку врасплох. То утро и нас всех тоже застало врасплох, и, кажется, не только тех, кто был в комнате, а как будто во всем мире всех мужчин и женщин застал, «застукал» рассвет, и мы оказались виноватыми и беззащитными друг перед другом.
Большая душная комната была жильем мужчин и только мужчин: высовывались из-под одеял волосатые ноги, коротко остриженные головы, вовсю сопели носы, висели на спинках стульев и кроватей брюки, и даже краска на стенах была сурового цвета. Скорее бы незнакомка покинула комнату! Она уходила на цыпочках. Как вздох облегчения был скрип закрываемой двери.
Желание, зависть, ужас, стыд и отвращение — все перемешалось тогда во мне. Но самым сильным было чувство надежды, что у меня все будет не так, иначе, чище и лучше. Я был уверен, что не только я один так думаю и жду чего-то иного, а и другие ребята, и даже сам Мишка.