Заботы Леонида Ефремова
Шрифт:
— Вы что, с ума сошли?! — закричала Катя. — А ну, убирайтесь отсюда! — Она толкнула Мишку, тот дернул ее за платье, и звук разрывающейся материи был таким отчетливым и страшным, что Мишка потерянно опустил руки. Теперь уже все стояли виноватые и потерянные вокруг Кати.
И в тишине я услышал всхлип. Катя закрыла лицо руками и побежала в дом, вверх по лестнице. «Не приходи больше к нам никогда!»
Никому ничего я не сказал, повернулся, пошел, и никто меня не окликнул, ни для того, чтобы отомстить, ни для того, чтобы извиниться.
Чужие фонари, чужой булыжник
А ну вас всех! Живите как хотите! Все здесь не так, не по мне, не хочу больше и думать об этом. И зачем только дернуло меня позвонить, пошел бы лучше с ребятами...
Почему не пошел? Ведь хотелось. Вспомнились в одно мгновение старые рассказы о мастерах и подмастерьях: с первой получки обязательно выпивка, и тут же как будто зажегся красный знак светофора, педагогическое «нельзя!». Дурак ты, дурак! Опять: законно, незаконно. А сейчас вот и нужно быть с пацанами вместе. Всюду и во всем. Почему ты не слушаешься своего сердца? Ведь на сердце печать не поставишь.
Еще как поставишь! Она сама ложится, эта печать, эта печаль.
Глава седьмая
Уехали бы, увез бы тебя, только согласилась бы, захотела, как тогда: «Увези меня, Ленька, куда-нибудь во дворец, в свое родовое имение или просто в нору, в берлогу, лишь бы в родимые твои места». С тех пор прошла, кажется, целая жизнь. И наши с тобой отношения, Катя, для меня — целая жизнь. Я все помню, я часто вспоминаю, ищу причины разлада и многое нахожу в нашем прошлом.
Каким я был все-таки мальчишкой тогда. Это был еще третий курс техникума, и говорил я с тобой, Катя, то на «вы», то вдруг на «ты», и все было впервые, и еще оттого ошеломляющим было твое предложение уехать, увезти, что я услышал его сразу же после встречи в общежитии.
На следующий день мы увиделись в нашей шумной столовке. На алюминиевом подносе ты несла суп, макароны и три кусочка хлеба. На моем подносе было то же самое, мы оба искали свободный столик и чуть было не столкнулись. Я буркнул что-то невразумительное, покраснел и шагнул в сторону, вспомнив вчерашнее.
— Что это с тобой? — спросила ты как ни в чем не бывало.
— Да так, — ответил я с наигранной бодростью, — ничего, место ищу.
— Вон тот столик у окна свободен, — сказала ты и пропустила меня вперед, так что я оказался приглашенным тобою и уже не мог выбирать себе другое место. Я поспешил к окну, стараясь успеть раньше других. На счастье стол был прислонен к стене и возле него стояло всего лишь три стула. Я поставил поднос на край стола и постарался незаметно отодвинуть в сторону один из стульев: ни к чему мне, чтобы сейчас кто-то подсел к нам.
Ты это заметила и улыбнулась мне, когда мы сели друг против друга.
— Много
Я не знал, что отвечать, и только мотнул головой, шумно хлебнув ложку супа.
— Горчицы хочешь? — спросил я. — Давно не было, а эта вкусная, утром еще пробовал. Ты любишь горчицу с солью?
— А ведь сознайся, вы с Мишкой не такие уж друзья.
Я молчал и даже не смотрел на тебя. Ты ела не спеша, маленькими глотками.
— Ну, что молчишь? — спросила ты. — Говори, не бойся. Трусливых я тоже не люблю. Если хочешь знать, я все в жизни только сама себе выбираю. — Помолчала и добавила: — Твой Мишка уж слишком уверен в себе, а это скучно, не правда ли?
— Не знаю, — ответил я. — Кому как.
Ты посмотрела на меня. Во взгляде были сила и уверенность.
— А ты уверен в себе?
— Нет, — сказал я. — Не всегда.
Это вырвалось у меня само собой и с такой горячностью, что ты снова улыбнулась, тряхнула своими золотистыми волосами, и я заметил в глазах: «Не слишком ли быстро ты отказываешься от веры в себя?» И я поспешил смягчить свое «не всегда».
— У Мишки, в общем, свое, — сказал я. — А у меня свое. Мы разные. И я бы не хотел оказаться на его месте, но я бы очень хотел, чтобы...
Ты даже перестала есть, ждала, что я скажу, как выпутаюсь из своего оправдания.
— В общем, чтобы... — продолжал я, — ну, чтобы это все получилось само собой, и не так, как было у Мишки, а чтобы все как-то иначе, без этого... В общем, вы сами понимаете.
«Вы» слетело внезапно и оказалось какой-то особой преградой между тобой и мной, и в то же время оно получилось мягким и ласковым. Ты поняла меня, простила и даже, кажется, особо отметила мою оговорку.
— А я, между прочим, всегда знала, что ты такой...
— Какой такой?
— Да уж такой вот... А что ты делаешь сегодня после занятий? — спросила вдруг ты.
— Ничего у меня нет сегодня, — сказал я. — И завтра ничего, — выпалил я, дурея от счастья.
— Тогда до семи. У кинотеатра «Смена», хорошо?
— Хорошо, — сказал я, давясь макаронами. Второе ты есть не стала. Кивнула мне и ушла. «Ну как это все случается, что далекое, недоступное, чье-то становится вдруг родным тебе и только твоим?» — подумал я.
Мальчишка. Я очень ошибался в этом чувстве: «только моя». Ты привлекала, кажется, всех парней нашего техникума. Нравилась и обликом, и веселостью, и непосредственностью, и умом, — каждый жест, каждое движение обращали на себя внимание, привораживали.
Сначала все было хорошо. Я купил два билета в «Смену». Шел фильм «Ночи Кабирии». Он поразил тебя. Ты плакала, я это видел, я и сам едва сдерживался, когда этот смазливый негодяй Оскар хотел из-за денег убить Кабирию, сбросить с обрыва в реку. «Убей меня! Убей меня, я больше не хочу жить!» — кричала доверчивая и всеми обманутая женщина и каталась по земле, зарывалась в сухие листья, билась в судорогах от отчаянья, выла и ненавидела весь мир. За что ей такое? Неужели так страшно жить на этом свете?! И холод, обман, бездушие правят нами?!