Заботы Леонида Ефремова
Шрифт:
А куда я, собственно, иду? А никуда! К Зойке? Или уже поздно? Она простит. Зойка, Зоенька, почему я вспоминаю о тебе, только когда мне плохо? Это, наверно, свинство. Надо объясниться, расстаться, так честнее. Но я вспоминаю о тебе снова и снова и не могу забыть тебя совсем. Странные у нас с тобой отношения. Я часто спрашиваю себя: кто ты мне, Зойка? Что тянет меня к тебе и что отталкивает от тебя? Неужели только руки твои, твое всегдашнее прощение, неужели только это связывает нас с тобой? Муж я тебе? Друг? Уже в который раз я слышу в себе какой-то зов, требовательный
Холодно стало на улице, поднялся ветер. Надо было надеть плащ. Забыл. Откуда мне было знать, что уйду на всю ночь?
Крутые травянистые откосы Обводного канала, недвижная вода внизу, а впереди черное переплетение конструкций — железнодорожный мост, давний мой знакомый. Идти дальше — там есть еще и пешеходный деревянный мост — или?.. Кружу чего-то.
Скорей, скорей отсюда, от этих мест. Завтра начнется новый день и все будет иначе. А послезавтра увижу мальчишек, расскажут, как было в «лягушатнике», как отпраздновали, посидим в мастерской, потолкуем, посмеемся, они никак не могут без смеха. И все станет по-другому. Хорошо, что они у меня есть. Ну что я делал бы без моих учеников? Да и они без меня? Они мне, а я им. Никогда не старей, Ленька.
Над головой светились звезды. Там где-то была стратосфера, ионосфера и сфера высшего разума, как сказал Греков. Чей я преемник и кто будет за мной?..
А вот и мост. Под ним темно, тихо.
— Эй, сколько времени?
Ну и хам. Не подойдет, не спросит, а так вот: «Эй!» Видят, что я один. Что за парни около забора? Трое их или четверо? Разговаривают, смеются.
— Ты что, оглох? — Это кричит маленький, совсем клоп. Идет мне навстречу. Смотрит нахально. Такие всегда бывают нахалюгами, если у них есть надежная защита.
— Ну, что тебе нужно? Время? Спроси по-человечески.
— А пошел ты... «по-человечески». Как еще тебя надо спрашивать?
Наглец! Ну и наглец!
— Мотай отсюда, нет у меня часов.
— А это мы проверим!
— Катись отсюда!
— Проверим! Эй, пацаны!
Бегут! Четверо на одного! И этот уже замахивается и шипит:
— Мы тебе щас устроим.
— А это еще посмотрим!.. Ах, гады!.. Глеб?! Это ты?! Бородулин! Стой! Куда? Стой!
Разбежались, трусливые твари. И ты с ними, Бородулин?! Неужели это ты?! Меня? Камнем по башке! За что? Или не узнал? Ну, Бородулин, спасибо тебе. Спасибо, дружище.
Часть вторая
Смятение души
Глава первая
Спать, спать и только спать. Заснуть хотя бы на час. Завтра уже сегодня, отвернись от окна и спи. Какое тебе дело, что покачиваются тонкие, длинные, как сосульки, стекляшки на люстре, они всегда так покачивались — кто-то, может быть, ходит там, наверху, топает. Дрожит потолок. Тебе потолок, а ему пол. Ему потолок, а кому-то пол. Пол-потолок — полпотолка.
Кап. Кап. Кап. Где она капает? Удары как будто по голому черепу. Говорят, это самая ужасная пытка, можно сойти с ума. Это правда. Спи.
Или ты все еще хочешь кому-то что-то сказать? Ты зол на всех и на все и даже, может, решился бы ударить кого-нибудь. Кого? Нет уж, только не это. Но ты знаешь, о ком ты думаешь. Тебе не верится. Ты знал его совсем другим. Тебе казалось... Мало ли что тебе казалось!
Ведь он детдомовец, и ты детдомовец. Он работает за тем же самым верстаком, за которым раньше работал и ты. Закрой глаза и спи. Мишка, Катя... тебе тоже казалось... Случайность?..
Спи, спи и спи! Нет, сначала встань, пойди в ванную, оботрись еще раз, только не холодной, а теплой водой, закрой потуже этот дурацкий кран, и тогда легче будет уснуть.
А вот ей хоть бы что. Моя добродетельница, домодательница спит сладко. Ее храп за стеной разгоняет всякую чертовщину. Подошла бы, накричала бы в шутку, как бывало, за позднее возвращение домой, легче бы стало.
Болит голова, и вывихнутый палец тоже. Что все-таки произошло с тобой, Ленька, Леонид Михайлович? Как же так? Неужели это действительно был Глеб Бородулин? Как посмел? Уж лучше бы не узнавать мне тебя, Глеб!
Доверчивый, умный. Глаза незащищенные, мягкие. Такому невольно хочется поверить и довериться. А кожа на лице какая-то особенная, тонкая, что ли! Холод, тепло, освещение настолько меняют ее оттенок, что иной раз и не узнаешь его. Такой он разный — то добрый, доверчивый, то как волчонок. И это не двуличность, я никогда не замечал в Глебе такого. Это многоликость. Как будто в одном человеке соединились самые разные свойства людей. Он ведь так умеет, например, копировать и передразнивать других, что просто поражаешься, насколько верно и точно он это делает.
Что же случилось? Или это я в чем-то виноват? Обидел? Но чем? Когда?
Он меня, можно сказать, от смерти спас, когда я тонул. Задохнулся. Спазма в глотке. Ни выдохнуть, ни вдохнуть. Попробовал стать на ноги — глубоко. Или, может быть, с перепугу так показалось? Речка быстрая, мутная. И кричать — стыдно перед ребятами. Да и не могу крикнуть, горло сдавило. И вот тут кто-то: «Не дышите, спокойно». Бородулин. Он один знал, что я плохо держусь на воде. Я ему много о себе рассказывал. Мы ведь с ним почти побратимы: он из интерната, а я из детдома. Позвоню-ка я в общежитие, там ли он?
Встал, прошел через комнату хозяйки в коридор.
Стук-шлеп, стук-шлеп.
— Кузьма Георгиевич, это вы?
— Кто же тут может прогуливаться по ночам?
Голос густой, молодого сильного мужчины, а дыхание надсадное, с посвистом.
— Кузьма Георгиевич, помочь вам?
Стоит в конце коридора на одной ноге и на двух костылях. Плечи вверх, голова между ними так низко, будто птица выглядывает из гнезда. Седые волосы только узкой полоской вокруг лысого темени, как венчик. Тесемки халата развязались, белеет нижняя рубашка. Так ходили, наверное, раненые в госпитале во время войны.