Забвению не подлежит
Шрифт:
11 июля 16-я литовская стрелковая дивизия последний день вела боевые действия у рек Нища и Дрисса. За две недели наступления на полоцком направлении она освободила 148 населенных пунктов, в том числе три железнодорожные станции, захватила большие трофеи, уничтожила свыше 2000 гитлеровцев.
В ночь на 12 июля начался долгожданный марш в Литву. Было известно, что бои развернулись на территории Литовской ССР, а наша дивизия еще воевала под Полоцком.
Некоторые бойцы, не скрывая обиды, спрашивали: «Как это будут освобождать Литву без нас?..»
Командирам и политработникам приходилось проводить большую разъяснительную работу,
Итак, 12 июля мы начали марш из района Полоцка через Ветрино, Шарковщину, Тверячюс, Сведасай, Субачюс, Паневежис, Шядуву. Предстояло пройти 500 километров и 2 августа сосредоточиться в районе Шяуляя.
На марше мы услышали радостную весть о том, что войска 3-го Белорусского фронта разгромили окруженную 15-тысячную группировку противника и 13 июля освободили столицу Литовской ССР город Вильнюс!
В тот день в дивизии царило небывалое оживление, у всех было приподнятое настроение, и мы друг друга поздравляли по нескольку раз!
15 июля штаб дивизии остановился на привале в окрестностях местечка Жуковщизна. Здесь же сосредоточились отряды белорусской партизанской бригады. Состоялась душевная, радостная встреча. В честь отважных народных мстителей участники художественной самодеятельности дивизии устроили концерт. Партизаны расселись полукругом, обвешанные оружием самых разнообразных систем чуть ли не из всех стран Европы. Один был вооружен немецким автоматом, у другого увидел хорошо знакомый мне по службе в литовской буржуазной армии бельгийский пистолет «ФН». Кто-то хвалил свою винтовку французского производства… У каждого на ремне висели по две-три гранаты — наши и немецкие. У многих в чехлах были самодельные длинные ножи. Некоторые партизаны носили немецкие шинели, френчи.
Мы тогда находились далековато от передовой — даже артиллерийской канонады не было слышно, — но народные мстители все же ни на минуту не расставались со своим оружием — таков был непреложный закон партизанских будней, ставший привычкой. Состав отряда был весьма пестрый — и мужчины, и женщины всех возрастов. Степенно о чем-то беседовали седовласые бородатые старики, а рядом вооруженные подростки, почти дети. Смотрел я с любовью на этих людей с мужественными обветренными лицами, готовых в любую минуту выполнить самое опасное задание командования, а в душе моей теплилась надежда, что скоро где-нибудь в Литве вот так же встречу своего брата Александра…
Во время боев под Полоцком у меня появилась дополнительная работа — начальник отдела приказал подключиться к опросу военнопленных, которых было настолько много, что переводчики штаба дивизии и полковых штабов были просто не в состоянии справиться со своими обязанностями. Еще никогда наши части не брали такого количества пленных, как в этих боях. Впервые пришлось столкнуться с «тотальными» немецкими солдатами, призванными Гитлером в армию после объявленной им так называемой тотальной мобилизации. Это были, как правило, престарелые и больные люди либо безусые юнцы. Смертельно напуганные гитлеровской пропагандой о том, что большевики якобы расстреливают немецких военнопленных,
Беседовал я с ними и просто удивлялся происшедшей метаморфозе — этакие агнцы, прямо ангелы. «С Гитлером — ничего общего. Воевать не хотели. Массовые убийства людей? Ничего об этом не знали». Одним словом, мы здесь вроде ни при чем…
В ближнем тылу противника наши славные разведчики из засады разгромили немецкий обоз, и среди захваченных в плен военнослужащих оказался также старший лейтенант — ветеринарный врач.
Привели его в штаб дивизии, щеголеватого, при всех регалиях, причем с чемоданом в руках. При допросе он пытался создать о себе впечатление как о личности интеллектуальной, культурной, не причастной к совершаемым нацистами преступлениям. Он то и дело повторял:
— Мое дело было только лошадей лечить…
Однако, когда для досмотра был открыт его чемодан, все ахнули: рядом с аккуратно сложенным бельем и предметами личного туалета красовались изделия из фарфора, старинные шкатулки искусной работы, столовое серебро, старательно свернутые в трубку, снятые с подрамников, исполненные маслом картины — два пейзажа и один натюрморт, а также наручные часы разных марок, серьги с драгоценными камнями, золотые обручальные кольца и другие вещи, награбленные у местного населения.
Больше всех увиденное огорчило участвовавшего в допросе лейтенанта Г. Рольникаса, который, укоризненно покачав головой, сказал:
— Интеллигентом еще называетесь. Как вам не стыдно, ведь вы врач?!
Г. Рольникас был уже пожилой человек, высокоэрудированный юрист, получивший высшее образование в Германии. Он был по характеру очень мягкий, добродушный и настолько деликатничал при допросе военнопленных, что над ним даже иногда незло подтрунивали: «Доктор Рольникас опять по-отечески журил эсэсовских изуверов: „Фи, нехорошо так!“».
Нам показалось, что и на сей раз он собрался читать нравоучения немецкому офицеру-мародеру, когда тот в свое оправдание начал лепетать, что он, дескать, брал все это только с благородной целью — уберечь произведения искусства от невежественных немецких солдат, которые могли всю эту прелесть уничтожить…
— И наборы серебряных ложек, ножей, вилок, серьги, кольца — все это вы тоже прибрали к рукам ради их спасения от варварства ваших соплеменников? — с возмущением спросил Рольникас.
Немецкий офицер сразу сник, долго молчал и наконец признался:
— Все хватали, так и я соблазнился…
Кое-кто из красноармейцев возмущался: «Чего мы с ним возимся, куда-то ведем да к тому же кормим. Они наших безжалостно тысячами убивали!»
Нелегкая была задача у политработников и командиров убедить наших людей в том, что по отношению к пленным мы обязаны соблюдать требования международной конвенции: «Поймите, ведь мы не фашисты и не можем следовать примеру гитлеровцев!» Приводили и другой аргумент: «Оккупанты разрушили наши города, заводы, больницы, школы — заставим их все это восстанавливать!»