Шрифт:
— Петя, Петя — Петушок, золотой гребешок, кудрявая головушка, красивая бородушка.
— Оставь меня в покое!
Паренек привстал со скамьи, рассматривая свое отражение в мутном, как сознание, зеркале. Пригладил пятерней рыжие кудри, потеребил в недоумении куцую бородку, придающую изнывающему от скуки ботанику вид утомленного философа,
— Выйди, милый, погулять.
Бедняга затряс головой, стараясь избавиться от надоедливого голоса в голове.
Мучаясь от похмелья, сжал ладонями виски, юлой закружил по комнате, умоляя разум вернуться.
— Где я, мама?
— Забыл, сердешный? Ты поехал навестить выжившую из ума восьмидесятилетнюю бабку, до сих пор не переписавшую пятнадцать соток и покосившуюся хибару на единственного горячо любимого внука. Заблудившуюся в окостеневших извилинах маразматичку, застрявшую во времени, словно тромб в склеротических венах.
Точно.
Петро отправился с инспекцией за сотни миль от Москвы, когда до семьи Курочкиных донесся слух об очередной бабушкиной блажи. После того как бригада таджиков выкорчевала в саду все яблони, Анна Пална начала капитальный ремонт дома.
— Клад ищет, не иначе, — предположил старший Курочкин и добавил. — Петро, сгоняй на недельку в Дальние Заводи, разузнай обстановку, доложишь лично.
И хитренько так подмигнул.
— Коль невмоготу станет или бабка чудить начнет, на чердак лезь, по-тихому, без свидетелей. Скажу как на духу, лучше тещиного самогона я не пивал. На особых травах она магарыч настаивает, сто грамм вставляет не хуже марафета.
«Прав батя, торкает не по детски, утро на дворе, а до сих пор не отпустило».
— Поезжай, сынок, на вольном воздухе забудешь свою зазнобу, — вторила отцу мама. — Нас, женщин, перед фактом ставить надо, чаще поводок натягивать, намекать, кто в доме главный. Такого бравого парня на гламурного пижона променять? Он ее через неделю бросит, дуру замкадную, а ты не плошай, не подбирай второсортицу. Развейся! Девки деревенские — ух, какие горячие!
Раненное сердце под руку с униженным самолюбием — плохие советчики, но когда душа жаждет сатисфакции — мотиваторы отменные.
Не пришлось родителям долго уговаривать Петра. Сын отбыл на задание, не сказав пацанам дворовым ни слова, изменщице ни полслова, лишь в надежде на цивилизацию прихватил комп да пару сменного белья.
Укаченный в жестком вагоне, нарисовался он тем же вечером пред очами Анны Палны и бригады загорелых гастарбайтеров, переставших разбирать сарай и выстроившихся за ее спиной группой поддержки.
Скрюченная грыжей Баба Яга с дьявольской свитой, ни дать ни взять.
«Батюшки святы!» — радостно воскликнула старушонка и, упершись сухонькими ручками в поясницу, со скрипом (Ох ты, ёшкин кот!) выпрямилась. Передав клюку главному черту, бодро, не хромая, зашагала навстречу.
Приподнявшись на мыски, чмокнула любимого внучка в рыжую щетинку:
И радостно кудахча, потащила усталого ревизора в дом. Петя вспыхнул от стыда, протолкнул в горле колючку:
«В корень зришь, бабуля, забыли, лишь о сотках проклятых помнили».
— Петруша, внучок, кушать иди. Я блинов твоих любимых напекла, медом гречишным сдобришь. Да сбитня наварила, побалуешься малек!
Блудливая дразнилка, нудившая в голове с самого утра, затихла.
Молодой человек сглотнул голодную слюну и не на шутку испугался.
«Неужели бабуля о початой бутыли на чердаке догадалась? С какой стати опохмелку затеяла?»
Но бабушка претензий не выказала, на пьянство не пеняла и за произвол не корила, лишь вздыхала, да приговаривала:
— Какой ты неказистый, Петушок, нескладный, аки колун нетесаный, зря, что с городу приехал. Были бы силы, превратила тебя в ладного молодца, писаного красавца. Всех вас под одну гребенку чешут, ни рожи, ни кожи! Девка ли парень, не признать, волос долог, ум короток. У нас как было? Идет молодец — статный, высокий, косая сажень в плечах, а за ним пава лебедушкой белой плывет.
Причитала старушка, да по хозяйству хлопотала.
Сняв заслонку с печи, ухватила с пылу — жару горшок с вареной картошкой.
— В мундире, как ты всегда просил.
Всегда просил? Точно так. Сядут, обычно, друг против друга, схватят по бульбе, и давай на пальцы дуть, да хохотать. Бабушка все три очистит, пока он с одной возится.
Петр счастливо улыбнулся.
— Спасибо, ба!
— За что, внучек?
Петька понурился, взяв самую большую картофелину, занял руки.
«У Аннушки с головой все в порядке, зря предки паниковали. Зря надеялись на ее скорый конец и обретение недвижимости в дальнем Подмосковье. Пора возвращаться в город. Уже неделю как в безвременье канул. Мобила не берет, Инета нет, без виртуала ломает, знакомых раз, два и обчелся».
— Соколик, спознался с кем в деревне-то? — бабуля словно прочла его грустные мысли.
Вздохнув тяжело, сама ответила:
— Молодежь разбежалась, куды глаза глядять, а раньше, на Купальницу до первых куров гуляли, до неба костры жгли.
— С соседями только познакомился. Дома через один пустые, заколоченные стоят.
— И то, правда, поразъехались, горемычные. Да, только вернуться загодя, до Ивановой ночи. Ужо сегодня.
Петруша нахмурился, не уразумев, а бабушка, не заметив удивления, продолжала:
— С Ванютой и Машутой сдружился? С сиротками соседскими?
— Ага, веселые ребята и гуляют не по-детски, — подумал, но не сказал. — Да только, странные они какие-то, ба.
Пална сморщила лицо — печеное яблочко. Подперев ладошками щеки, зацокала языком:
— Все так, все так. Тяжело им, Петруша. Мать их как опросталась, сразу отошла, отец скорбел, пил горькую, а только поднял близняшей, на Север подался, на заработки, да сгинул там. Люди говорят, на приисках убили, а там, кто знает.