ЗАБЫТОЕ И ПРОЙДЕННОЕ МИМО (короткие рассказы и микроновеллы)
Шрифт:
Старик спустил на пол ноги, нашарил опорки, сунул в настоявшийся холод катаного войлока ноющие ступни. Будет дождь. Не простой, который чуть тронет листья деревьев, иголки лиственниц; и даже не тот, что проливается шумно, заставляя ручьи выходить из берегов и нести по мутной, вспененной воде сучья, щепки и всякий мусор. Дождь будет другой - несколько суток провисит в воздухе мелкая водяная пыль, серое небо будет напарываться брюхом туч на острые еловые шпили. И промозглая, стылая тишина осенней тайги над всем этим безобразием. От этого дождя болят
– Че там в мире-от хоть творится?
– спросил старик громко. Он подошел к столу, застеленному выцветшей скатеркой и стоял теперь, скручивая цигарку из пожелтевшей газеты и махры, изрядную щепоть которой он взял с полки над окном. Сейчас он был один, но знал, что ему ответят.
"Много всего", - отозвался мертвый друг с фотографии над столом. Там они были сняты оба, вместе, два сержанта, только что с войны, и у того, что слева - полный бант Славы, а тот, что справа и ростом чуть повыше - со звездой на гимнастерке.
– Ты тут, аль почудилось? Ой, Миколай, не лежится тебе там, ли чо ли? Тоска, да? Дак и у нас тут, вон, гляди, морось стоит, ничо интересного. В такую погоду и помирать не хочется, скверно помирать, муторно.
Друг улыбнулся и промолчал. Старик этой улыбки не видел, но хорошо помнил, как улыбался когда-то чернявый даурец - во весь рот, полный крепких зубов.
– Ишь, разулыба, - проворчал он, - все бы тебе скалиться. Ты чего пришел-то, а? То целыми неделями тебя не видать, в последний раз слышались аж на Ивана Постного вроде, не раньше. А нынче уж Савватий Пчельник пошел, во как. Скоро белые мухи полетят, не успеешь обернуться, завалит все.
"Нынче к тебе твой последний медведь придет, Максим", - сказал друг. И словно кто-то сзади холодом дунул в костлявую спину, из щелястой двери резанул по рубахе сквозняк. Старик присел на трехногий табурет, затянулся пару раз глубоко, поглядел на цигарку, зажатую в желтых пальцах с черными панцирными ногтями.
– А оно и верно, - сказал задумчиво, - ить сколько я их положил-то за всю жизнь? Это ж уму непостижимо.
Он потянулся к подоконнику, взял оттуда маленькую черную книжку в засаленной, исхватанной пальцами обложке, открыл ее, перелистал странички.
– Во, глянь, Миколай. Первого-то своего я взял аж в тридцать девятом. Помню, худой он был шибко, изморенный. Но зло-ой, ох лютый с недокорма-от! Я его подпустил совсем близко, чуть он до меня не дотянулся. Это первый был, - бормотал старик, глядя на расплывшиеся крестики и палочки в книжке, на тусклые следы химического карандаша.
– А потом уже пошло-поехало. Не успел много, на войну забрали. А после войны их расплодилось без счета, бабы ревмя ревели - опять, мол, Хозяин коровенку подрал! Ну, а кому стрелять? Опять же мне, мужиков-то в деревне и не осталось после войны... Вот в сорок шестом - тридцать два медведя, гляди-ко.
"Этот последний будет. Он родился не медведем", - сказал друг, и потемнело за маленьким окошком, будто кто-то навалился
– Не медведем, говоришь? Слыхал я такое... Мол, бояться надо первого, да сотого, да последнего медведя. Первого боялся, но пересилил. А сотого-то я своего и не помню, Миколай. Зверь как зверь, разве что число круглое, дак я особо-то и не задумывался. Вот, в книжку записал, есть такое. А последний...
"Последний к тебе придет нынче".
– Вот ты заладил: придет да придет, нынче да нынче. Я уже понял, что нынче. И что он, не о четырех лапах, что ли? Или в носе евонном кольцо, а в лапах балалайка?
Старый друг снова беззвучно засмеялся,пламя керосинки метнулось крест-накрест, взвихрилось дымным колечком.
"Нет, Максим. В своих лапах будет тот медведь держать два сердца. Одно сердце - черное, каменное, изморозью покрытое. А второе - белое, точно яблочное. Хочешь - стреляй. А хочешь - возьми, которое протянет. Как сделаешь, так и будет".
– А ежели возьму, что потом-то?
– спросил старик, поплевав на окурок и крепко притушив его в подсвечнике.
Но друг уже пропал, рядом его больше не было. Старик понял это, чувствуя, как где-то внутри тонко звенит какая-то струна, точно тронутая затворившейся дверью.
– Как сделаешь... Вот и гадай тут.
Он смотрел на ружье и первый раз в жизни толком не знал, что делать.
ЛОГИКА
– Ты понимаешь, с ним спорить-то бесполезно, потому что логика у него какая-то нечеловеческая, - Пашка перекинул с плеча на плечо объемистый мешок из красного атласа и поправил сбившуюся набок белую бороду, - Блин, да сколько еще подъездов-то впереди?
– Это как - нечеловеческая?
– хмыкнув, переспросил Сергей. Сквозь пятачок получилось гнусаво. В костюме черта из "Вечеров на хуторе" Гоголя, взятом напрокат в драмтеатре, даже на зимней улице было жарко и неудобно.
– А так... Говоришь ему, к примеру, на семинаре - мол, "Като Киёмаса был сыном кузнеца", а он тебе в ответ - "Шестьдесят восемь". И ты после этого сидишь, как пыльным мешком по голове ударенный, и только потом, дня через два, случайно натыкаешься где-нибудь на упоминание о количестве достоверных источников по этому вопросу.
– А кто такой этот Като Ки... Киёмаса?
– запнувшись о непривычное японское имя, спросил Сергей.
– Звучит, как название экскаватора какого-то.
– Да неважно!
– отмахнулся Пашка.
– Я же в принципе сказал. Ну, был такой военачальник в Японии времен Токугавы Иэясу.
– Понятно...
– пробормотал его товарищ, так ничего на самом деле и не понимая.
– Иэясу...
Он вздрогнул, потому что ему на миг показалось, будто в руке Пашки, одетого Дедом Морозом, блеснул длинный, чуть изогнутый клинок с оплетенной шнуром рукоятью.