Забытое королевство
Шрифт:
С правой стороны двора имелся проход, который вел к просторной столовой, украшенной большими зеркалами. Перед столовой располагался еще один большой двор, вымощенный брусчаткой, на дальней стороне которого были конюшни для лошадей и мулов, а также огромная кухня. Столовая соединялась верандой с двухэтажным флигелем, на нижнем этаже которого проживал мой хороший друг-лама, управляющий или казначей монастыря, а на верхнем — монахи, работавшие под его началом. Человек он был очень компанейский, с живыми, умными глазами и удивительно высоким лбом, продолжавшимся обширной лысиной. Происходил он из деревни недалеко от нашей, и в народе поговаривали, что он счастливо женат и имеет потомство. Однажды я спросил его, правда ли это, и он искренне расхохотался.
— Как же иначе, — сказал он, — если никто не будет жениться, откуда возьмутся на свете маленькие ламы?
Познакомился я с ним в винной лавке г-жи Ли, куда он заходил всякий раз, как приезжал в город, поскольку любил взбодриться чашечкой вина. Он был весьма гостеприимен и часто приглашал меня в монастырь на выходные. Я всегда привозил с собой аптечку, а также цветы и овощные семена для моего друга, поскольку он, как многие ламы, очень увлекался садоводством.
Обычно я прибывал в монастырь в субботу после обеда. Выпив со мной особого белого вина, которое ламы делали сами, управляющий уходил по делам, а я отправлялся на прогулку в близлежащие леса в поисках цветов — в особенности кумпаний, небольших пурпурных орхидей. После возвращения в монастырь я наносил визиты нескольким другим знакомым ламам, заодно интересуясь, не нужна ли им врачебная помощь в тех пределах, в каких я мог ее оказать. Мне всегда находилось что полечить — то воспалившийся глаз, то проявление кожной болезни, приступ малярии или несварения желудка, и ламы всегда были благодарны за эти небольшие знаки внимания с моей стороны. Затем наступал вечер, холодало, как это обычно бывает на высоте более 3300 метров, и мы рассаживались вокруг жаровни, ожидая, когда удар гонга пригласит нас на ужин.
Меня всегда сажали за большой круглый стол, за которым сидели старшие ламы. То были почтенные старцы в красных тогах, некоторые — с белыми бородами. Все съестные припасы были местные, монастырские, и кормили здесь превосходно. На столе была говядина, свинина, баранина, кислая капуста и сытный картофельный суп; все это запивалось вином. Рис подавали редко; вместо него мы ели баба — толстые пшеничные лепешки с тонкими ломтиками масла и ветчины. При трапезе прислуживали молодые монахи, а перед ужином и по его окончании старейший из лам произносил благословение.
После ужина я лежал на богатых коврах в келье моего друга-ламы при свете масляных ламп, мерцающими огоньками освещавших золотые статуи Будды на алтаре. Снаружи доносились уханье сов и крики диких зверей да время от времени долетал звон колокола из какого-то отдаленного храма. Перед рассветом раздавался стук барабана, а потом таинственный глухой звук морской раковины. Затем начиналась утренняя служба — бормотание сутр, прерывающееся колокольчиками, трублением в раковины и завыванием труб. В шесть — семь часов утра я вставал, а к девяти подавали завтрак: масляный чай, кислую капусту, яйца вкрутую и жареную свинину, в сопровождении неизменных лепешек-баба. Около десяти монахов снова созывали на молитву, и я направлялся вместе с ними в главный зал. Церемонной процессией входили ламы в высоких загнутых желтых шляпах с бахромой. Скрестив ноги, они усаживались на низкие скамеечки и начинали декламировать сутры по свиткам, разложенным перед ними на низких столиках; отдельные пассажи выделялись аккомпанементом труб, морских раковин, колокольчиков и барабанов. Двое монахов с длинноносыми чайниками ходили от одного ламы к другому, наполняя вином стоявшие перед ними белые чашечки. Это делалось в дождливые или ветреные дни, чтобы защитить лам от холода и придать им сил во время долгого богослужения.
За главным залом и столовой лежал миниатюрный городок, раскинувшийся вдоль горного склона. Его составляли одноэтажные домики с небольшими садиками, огороженные стенами. Здесь проживали ламы высокого ранга. На каждом участке жили один-двое лам со слугами. С ними также могли селиться их пожилые родители или родственники мужского пола, да и для гостя на несколько дней всегда нашлась бы свободная комната.
Мы с моим другом Чжан Дэ Гуанем, китайцем из герцогства Бонцзера, часто останавливались у близкого родственника его матери, тибетца. Этот почтенный лама, отвечавший за храмовую музыку, на самом деле был не так уж стар, однако обладал восхитительно длинной бородой, что для тибетцев редкость, и чрезвычайно ею гордился. Он делил свое жилище с другим ламой; кроме того, с ним жил пожилой отец. Дом его имел два флигеля — в одном из них жили, а в другом был устроен храм его любимого божества. Пожилой монах обожал цветы — в его крохотном прелестном садике росли в кадках миниатюрные сливовые и вишневые деревья; была у него и миниатюрная бамбуковая роща, а также несколько розовых кустов.
Богатые торговцы и чиновники из Лицзяна заезжали погостить к своим друзьям-ламам кто на неделю, кто на две. Я всегда избегал их общества, поскольку их представление об отдыхе являлось полной противоположностью моему — они днями напролет либо курили опиум, либо играли в маджонг. Они же никогда не могли понять, зачем я лазаю по горам или посещаю деревни, населенные местными племенами.
Довольно высоко над монастырем, на крутом горном отроге, стоял любопытный храм, вход в который всегда был закрыт и запечатан. Я поднимался к нему несколько раз, но так никого там и не встретил. Наконец друг пояснил мне, что за закрытыми дверями скрывается скит, где около тридцати пяти молодых лам заперлись для медитации и учебы на срок в три года, три месяца, три дня, три часа и три минуты. Под руководством гуру — обычно в роли такового выступает пожилой, праведный и ученый лама — эти молодые люди избрали священное слово либо текст, над которым им предстояло медитировать. Чаще всего в таких случаях, как мне сообщили, выбирают слово «аум»: его мистический смысл мало кому удается — а возможно, и вовсе никому не удается — понять до конца, однако известно, что оно несет в себе силу и просветление. В промежутках между медитациями монахи изучали обычный курс тантрической теологии. После окончания затворничества каждый из его участников становился полноценным ламой и при желании мог отправиться в Лхасу для прохождения дальнейшего обучения и экзаменов на более высокие ступени посвящения. Мне рассказали, что пройдет еще два года, прежде чем состоится великолепная церемония открытия дверей и молодых лам выпустят из скита. До тех пор они останутся в полнейшей изоляции от внешнего мира, исключая разве что старика-сторожа, который просовывает им еду в небольшое окошечко.
Я уже почти забыл о молодых ламах, когда впоследствии друзья-ламы неожиданно пригласили меня посетить монастырь в торжественный день открытия скита. Новость быстро разлетелась по округе, и весь город только и говорил что о предстоящем событии.
Накануне церемонии я вместе с Чжан Дэ Гуанем отправился в путь. Дорога в монастырь была запружена празднично одетыми людьми — пожилыми господами в церемониальном китайском платье, которые перемещались верхом на лошадях в сопровождении сыновей или служителей, женщинами в черных митрах и шелковых блузах, с корзинами на спине, нагруженными хо-го и всевозможными лакомствами. Паньцзиньмэй, тоже с корзинами, шли толпами, а за ними следовали местные ухажеры. Лужайку перед входом в монастырь заполонили семьи на ковриках, устроившиеся там для пикника. Наплыв народу был так велик, что рассчитывать на ночлег в монастыре или в домах у лам могли только очень немногие. Мы поселились у длиннобородого ламы, однако и его дом был так переполнен, что нам пришлось спать втроем в одной кровати. Всю ночь под стенами монастыря продолжались песни и танцы. В соседних домах приглашенные сановники и торговцы играли в маджонг или курили опиум.
Ранним утром следующего дня в главном зале началась служба. Все великие ламы, одетые в желтые шелковые куртки и новые красные блузы, собрались в зале и начали читать сутры, однако наш друг-лама посоветовал нам спешить, и мы отправились к скиту. Задержись мы с выходом хоть немного, мы бы и вовсе не смогли к нему подойти — такая толпа собралась вокруг.
С горной террасы, на которой стоял скит, под ранним утренним солнцем открывался великолепный вид. Над монастырем клубился дым от курений; звуки труб, громыхание огромного барабана, завывание морских раковин и звон колокольчиков отдавались эхом в узкой долине. Наконец началось торжественное шествие к скиту. Первыми шли старшие ламы — золотые кубки у них в руках сверкали, как огонь; за ними следовали роскошно одетые сановники и огромная толпа. Богатство и красоту этого зрелища невозможно описать; фоном для блестящей процессии служила белоснежная гора Сатцето, а ярко-синее небо, зеленые сосны и цветущие рододендроны обрамляли ее, словно декорации на гигантской сцене. У запечатанных ворот состоялась короткая служба. Наконец великий лама побрызгал на них освященной водой, окунув в золотую кумбу (кубок) пучок священной травы куса. В присутствии комиссара-умиротворителя и городских старейшин в замок вставили золотой ключ, печати были сняты, и ворота распахнулись.
Я ожидал увидеть невзрачное, тесное убежище, где вдоль узкого коридора, словно клетки, располагаются ряды келий, куда не проходит ни воздух, ни свет. Но за воротами оказалась совершенно иная картина. Моему взгляду открылся огромный продолговатый двор, где росли вековые тенистые деревья и огромное количество цветов. Посередине стоял высокий, просторный молитвенный зал с полом, отполированным до блеска. Здесь проходили уроки для новообращенных. Оставшаяся часть двора была застроена одноэтажными домиками, поделенными на светлые, удобные комнаты — у каждого ученика имелось свое личное помещение. Перед входом в каждую келью стоял во дворе небольшой алтарь с золотой статуэткой Будды и дюжиной ярко горящих масляных ламп. Перед алтарями были выставлены прилавки, на которых была разложена разнообразная ветчина и стояли в ряд чашечки, наполненные вином. Выпускники стояли у своих прилавков, с поклоном приглашая друзей и знакомых угоститься. Я ждал, что увижу аскетичных отшельников с ввалившимися щеками, изнуренных недоеданием и тяжелой мистической практикой, а вместо этого в скиту обнаружились упитанные юноши с блестящими глазами и в богатых одеяниях, которые смеялись, болтали, уговаривали нас есть и пить и подавали нам в этом достойный пример.
Во дворе тут же были расставлены столы, на которых разложили угощение, принесенное родителями и родственниками. Хо-го на столах уже изрыгали дым и пламя, словно миниатюрные вулканы, и вскоре начался веселый пир. Меня провели на террасу, где были накрыты несколько столов для почетных гостей, и усадили рядом с общительным комиссаром-умиротворителем и ламами высшего ранга. Угощение было отменного качества, а вино — еще лучше, и из-за стола мы встали только в сумерках.
На лугу перед входом в монастырь теснились мулы в богатых попонах и толпилась родня, готовясь к торжественным проводам свежеиспеченных лам. Восхищенные родственники бережно подсаживали юношей в седло и с необычайной заботой отправляли их в дорогу — некоторые, не стыдясь своих чувств, проливали слезы радости и невыразимого счастья. Каждый из этих молодых людей воплотил в жизнь самые заветные устремления своей семьи, дав беспримерный повод для гордости не только родственникам, но и всему уезду, из которого он происходил. Не все выпускники были из Лицзяна или прилегающих к нему земель — некоторые приехали на учебу из Тунва, Сянчэна, Бонцзера, Лодяня или других малоизвестных мест. Среди них были и тибетцы, и наси, и представители других народностей, принявших ламаизм, и теперь им предстояло нести свет правды и рассеивать тьму авидьи (невежества) в своих родных варварских землях и стать для тамошних жителей блистающим, бесценным алмазом веры.