Забытые хоромы
Шрифт:
– Но у меня комнаты нет, – ответил трактирщик с видимо давно сделавшейся ему привычной интонацией сожаления, с которой он обращался в таких случаях к проезжающим.
– Как нет? А та комната, где мы стояли?
– Занята; еще вчера вечером ее занял тоже господин русский офицер. Он приехал и занял. У меня очень трудно занять отдельную комнату, потому что мое заведение известно по всей дороге.
– Но что же я буду делать? – перебил Чагин, которого нисколько не интересовала известность заведения трактирщика.
«И как все только что хорошо было, – мелькнуло у него, – и вдруг пошли какие-то задержки!»
И ему невольно вспомнилось, как тогда, на балу, тоже сначала все хорошо было, а потом вдруг чуть не погибло дело.
«Нет, не сметь думать так! – сейчас же остановил он себя. – Что же теперь может случиться? Все хорошо и нечего беспокоиться; жаль только, что отдохнуть негде».
– Пока пожалуйте в общую комнату, – предложил трактирщик, – а там, может быть, устроим что-нибудь.
Делать было нечего, пришлось идти в общую комнату и, вместо отдыха, мытья и завтрака, довольствоваться одним только завтраком.
Чагин спросил себе яиц всмятку, масла, сыру, холодную жареную курицу, вообще все, что было под рукой, и расположился завтракать, не столько потому, что ему хотелось есть, сколько для того, чтобы занять едою время.
Яйца были съедены и от половины курицы остались уже одни кости, как вдруг дверь отворилась, и в комнату вошел быстрыми, поспешными шагами Пирквиц. Оказалось, что он-то вчера и занял комнату после отъезда Лыскова.
Чагин, менее всего думавший о нем теперь и менее всего желавший встретиться именно с ним, не сумел даже скрыть при его входе невольный жест неудовольствия.
– Ну как же вы не послали разбудить меня? – заговорил Пирквиц, улыбаясь, протягивая обе руки и будто не замечая движения Чагина. – Сейчас встаю, ко мне приходит трактирщик и говорит, что здесь внизу офицер, который желал бы отдохнуть. Я спрашиваю, какой офицер, и он мне называет вас… Ну я сейчас оделся и пошел. Ну как же вам не совестно?
– Во-первых, я не счел бы себя вправе беспокоить вас, – ответил Чагин, хмурясь и довольно откровенно выказывая, что вовсе не желает разделять фамильярно-дружеское общение Пирквица, – и, во-вторых, я и подозревать не мог, что вы здесь. Насколько я помню, мы строго разграничили места нашей деятельности. Вы, кажется, до Нарвы согласились действовать?
Эта отповедь была нелюбезна, но Чагин вовсе и не хотел казаться любезным. Он и прежде не мог симпатизировать Пирквицу, а теперь, после рассказа Паркулы, тот окончательно стал ему противен.
Но Пирквиц ничуть не стеснился холодностью Чагина. Он преспокойно уселся напротив него за стол и заговорил с видом доброго товарища, который понимает, что между своими не должно быть церемоний.
– Конечно, мы условились, что я буду действовать до Нарвы, но, надеюсь, это не значило, что мы все пойдем врозь: ведь все-таки наше дело – дело общее. Ну, мне не удалось, я на всякий случай и поехал! Что же, думаю, может быть, догоню еще вас или встречу на обратном пути, если уж вам посчастливилось достать бумаги… Все-таки нам неловко вернуться в Петербург отдельно; нужно всем вместе.
– Зачем же всем вместе? – переспросил Чагин.
– Ну, как же? Я говорю – дело общее… Ну, рассказывайте, однако, почему вы здесь и усталый, и голодный? Вы ночь не спали? Что же, дело устроено? Где Лысков?
– Да, я не спал ночь, – проговорил Чагин, тоном и выражением давая понять, что не хочет отвечать на остальные вопросы.
«Ну, брат, от меня так легко не отделаешься!» – сказал взглядом Пирквиц и продолжал расспрашивать.
– Однако я не понимаю, с какой стати мы должны вам давать отчет? – сказал наконец Чагин, видя, что его односложные ответы не действуют. – Ведь вы действовали самостоятельно, и мы не мешали вам. У вас к тому же было первое место. Вы упустили, теперь оставьте нас.
– То есть как «оставьте»? Я повторяю, что все-таки дело общее.
– Как? Даже если бы мы достали бумаги без вашей помощи, совсем помимо вас, вы все-таки имели бы претензию на то, чтобы разделить наш успех?
– Я надеюсь, – пожав плечами, протянул Пирквиц с уверенностью.
Чагин в особенности потому так настаивал на своем, что бумаги польского курьера лежали у него в кармане.
– Ну нет, – возразил он, – если бы вы успели перехватить, я никогда не претендовал бы.
– Да что вы так спорите? – перебил снова Пирквиц. – Вы-то достали или нет эти бумаги?
– Я уже сказал вам, что не считаю вас вправе требовать у меня отчета, – почти дерзко ответил Чагин.
«Ну, тут есть что-нибудь! – опять подумал Пирквиц. – Ты, брат, недаром запираешься, это мы выясним».
– Ну, я вижу, – как ни в чем не бывало, заметил он,* – что вы после бессонной ночи не в духе. Знаете, вам лучше всего пойти и лечь теперь. Пойдемте наверх, там вы отдохнете.
Чагин сначала стал было отговариваться, но глаза его совсем слипались, и, чувствуя необходимость подкрепить себя сном, он согласился подняться наверх. К тому же он думал этим отделаться от докучливого Пирквица.
Пробуждение
Чагин спал тем крепким, хорошим сном, который и может быть только в молодости, как вдруг почувствовал, что кто-то осторожно, но настойчиво трясет его за плечи. Он отмахнулся, приоткрыл глаза и тут же, повернувшись на другую сторону, хотел снова заснуть. Но его не оставили в покое, продолжая трясти.
– Господи, и заснуть не дадут! – с неимоверной жалостью к себе промычал он, все-таки не делая усилия очнуться, так как ему казалось, что он только что лег.
– Вам письмо… спешное, – говорил между тем трактирщик, не оставляя плеча Чагина, – говорят, сейчас нужно.
– Письмо, какое письмо?.. Что нужно? – произнес наконец Чагин, открывая глаза. – Разве я давно сплю?
– Часа три будет.
– А-а… Я думал, что и получаса не прошло… Какое же письмо?
Молодой человек сел на кровать и взял из рук трактирщика сложенную пакетом бумагу.
Адрес был на его имя, но рука оказалась совсем незнакомой и притом довольно не твердой.
– Кто пришел? – спросил он трактирщика.