Забытые смертью
Шрифт:
Когда мужики зашли в теплушку навестить Фелисаду, Николай присел на корточки перед печкой. Он не слушал, о чем говорят вокруг. Он думал о своем.
По давней привычке он любил смотреть в раскаленную от огня и жара открытую топку. Смотреть и слушать, как горят в ней дрова. С шипеньем, треском, стоном. О чем это они хотели сказать человеку в последний миг жизни? Это он силился понять с самого детства. Огонь дарил тепло, жизнь. Но, согревая человека — убивал дерево. Но, умирая, рассыпаясь в пепел, дерево отдавало тепло человеку и оставалось в нем, в его крови, глазах. А значит, не исчезало бесследно.
Килька смотрел
Мужики чай пьют, неторопливо переговариваются. Килька их не слышал.
Вот так же у огня любил он посидеть дома с отцом. Плечом к плечу. Отец, согрев душу, рассказывал сыну о былом. О минувшей молодости, о войне.
Отец был Героем Советского Союза. И Колька гордился им. Он с восторгом слушал его. Ему всегда хотелось быть достойным своего родителя.
Отец получил геройское звание на днепровской переправе. За удержание плацдарма — пятачка земли, насквозь простреливаемого немцами.
— Тебе было страшно там? — спрашивал Колька.
— Конечно. Еще как… Голову поднять не давали. Ни дохнуть, ни пошевелиться… С час меня вот так продержали, под проливным огнем. И поверили, что мертвый. Если не от пуль, то со страху. Оно и немудрено было. Жить всем хотелось. Ну а когда про меня забыли, я окопался. И пошел поливать фрицев из укрытия. Они меня всплошную накрыть вздумали. Да поздно. Я уже успел устроиться и не высовывал башку из окопчика. Троих снайперов убил, пулеметчика — тех, кто по переправе долбили, убивали наших ребят. Впятером мы на том клочке земли окопались. В живых двое остались, — понурился отец.
— Скажи, на войне вы как ладили между собой? — спросил Колька, вернувшись домой после Морфлота.
— Условия тогда иными были. Смерть ходила рядом. Оттого и берегли друг друга больше. Жизнью дорожили каждой. Вот и держались друг за друга, прикрывали, спасали, берегли. Но… Люди разные… И нынешние, твои сослуживцы, не взялись на голом месте. У нас учились жестокости. Только мы ее на немца выливали. На врага. А нынешние — на своих. Выходит, недоглядели мы. Проморгали вас. Не остановили вовремя, не пресекли. А жестокость — она хуже подлости. Стоит ей пустить корни в душе — и человек зверем стал. Такого нельзя с людьми держать. От греха подальше. Оно ведь и с врагом, на войне, меру знали. Хотя были там мародеры, садисты. Кто без крови минуты жить не мог. Над пленными издевались. А вот в бою — за наши спины прятались. Они и вырастили себе подобных, сволочи! Такие умели не только немца, а и своих предать, бросить, обокрасть, добить. Немного их было. Но ты же видел, чем ничтожней тварь, тем плодовитее, — усмехнулся отец.
Он мечтал о внуках. Все хотел, чтобы было у Кольки не менее троих сыновей и столько же дочерей. Ждал, когда в доме зазвенит детский, самый чистый, смех. Но шли годы… Детей не было, седела голова отца. Он ждал молча, надеясь на чудо. Но оно не спешило радовать, согреть старость. И отец, не упрекая, не жалуясь, понемногу терял надежду стать дедом. Он все чаще одиноко сидел у окна. Ссутулившись, думал о чем-то своем.
Колька после целины заметил, как начала дрожать голова отца.
— Что с тобою? Успокойся, все наладится. Ведь не пропащий я! Не переживай, — просил старика.
Тот улыбался, кивал. А как-то вечером сказал задумчиво:
— Знаешь, сынок, пока я молод был, относился ко всему беспечно, весело. По-настоящему о жизни война заставила
— Ты говоришь так, как будто я умер.
— Ты жив, сынок. Судьба пощадила. Успел я вовремя. И мать дождалась тебя. Ты знаешь, как трудно ждать сына? Не знаешь… А было… Из-за меня иные не дождались. С войны. И уж не дождутся. Верно, и теперь оплакивают своих ребят. А их слезы на моей судьбе пеплом легли. Целыми сугробами. И уж не растают никогда.
— Тебя Героем назвали, а ты сетуешь? Разве мы войну начали? Они! За что себя коришь? Если у меня что-то не сложилось, кто же виноват? Сам дурак слепой!
— Ничего случайным не бывает, Коля. Нет понятья невезучести, есть грехи. Не все замолить можно, не все прощается. Оно в памяти живет и через годы. Война, говоришь, не нами начата? Но и она не должна вестись вслепую. Нельзя сеять смерть всполошняк. Ведь даже звери знают предел ярости. Потому они живучей нас.
— Если б ты не убивал, убили бы тебя. Не немцы, так свои. За жалость к врагу. И как тогда? Ты не один, все воевали одинаково, — утешал отца Николай.
— Такого не бывает. А если и случается, не всяк задумается, что и за войну в дне завтрашнем ответить придется. Особо за тех… кто шел к нам с поднятыми руками. Без оружия. А мы — выполняли вслепую команду командира. Не задумываясь. Именно потому, что не мы начали войну. Зато теперь не спим. И видятся глаза тех солдат. Убитых в пяти шагах… Они тоже не верили — в жестокость…
Старик никак не мог согреться у огня. Его знобило. Нет, раньше он никогда не заводил подобных разговоров. Он отмечал каждый День Победы, много лет носил ордена и медали на выгоревшей фронтовой гимнастерке, любил свой планшет. Вспоминая Сталинград, Орел, Белоруссию, с гордостью рассказывал, как гнал он немца взашей с земли русской.
Он всегда ходил на парады, переписывался с однополчанами. Иные из них даже в гостях побывали. Может, это и продолжалось бы всю жизнь, не случись столько неприятностей в Колькиной судьбе. И старик понемногу изменился до неузнаваемости.
От его кипучей энергии, деловитости, уверенного голоса ничего не осталось. Он разучился настаивать и требовать. Старался меньше бывать на людях, избегал общения даже с соседями. И все чаще предпочитал одиночество.
Когда в дом, по старой памяти, просились журналисты или тимуровцы, старик отказывался говорить с ними, ссылаясь на нездоровье, недомогания.
— Женился б ты, сынок, завел бы дитенка, глядишь, ожил бы отец. Увидел бы смысл в жизни, свою нужность. Может, и пожил бы. Не то зачахнет с тоски. Пощади старого, — просила мать.