Шрифт:
Глава 1. ГОРЕ ЛУКОВОЕ
Сюда, в эти забытые Богом завалы и чащобины, никто не решался ступить по доброй воле. Черная глухоманная тайга стояла стеной. Ни пролезть, ни продохнуть негде. Глянув на это, даже черти отступили бы, не согласившись поселиться в месте, которое люди называли Бабий омут.
Ни одного озера или болота тут никогда не водилось. Омутов — и подавно. О женщинах здесь знали понаслышке. Если не считать одну…
Она была радостью и горем, смехом и слезами, сестрою и матерью — одна на всех.
От бабы у нее осталось
Худая морщинистая баба, одетая в полосатую матросскую майку, куцые выгоревшие брюки, всегда на босу ногу, вставала раньше всех и ложилась, когда засыпал даже Алдан — широкая буйная река, протекавшая под крутым спуском урочища, где валила лес известная всему Усть-Милю бригада Никитина.
Черные от солнца и пыли, пропотевшие от макушки до пяток мужики с утра уходили в тайгу, оставив Фелисаду один на один с убогим хозяйством. Никто из них никогда не сочувствовал ей.
Так было заведено с самого начала, с того дождливого холодного дня, когда она впервые появилась в бригаде.
Не нашлось ей На земле другого места — с теплой печкой, надежной крышей над головой, с детьми и внуками.
Никто никуда не взял бабу. Не рискнул. И, едва глянув в документы, спешно возвращали их ей, торопясь избавиться поскорее. Да и кому охота принимать на работу ту, которая совсем недавно вышла из психушки, проведя в ней больше десятка лет.
— А кто ее знает, что выкинет в следующий миг? Кой с нее, с дуры, спрос? Иди потом, докажи, что сам не дурак, приняв на работу сумасшедшую! Столько лет зря не держат, — считали многие и плотно закрывали двери перед носом бабы.
Та плакала лишь поначалу. А потом устала. И, подумав, решилась уйти подальше от всех, исчезнуть; чтоб никогда уже не видеть косых, удивленных, осуждающих взглядов. И вздумала наложить на себя руки этой же ночью. Да и что оставалось, когда в кармане ни копейки, ни угла, ни куска, ни единственного человека, кто бы поддержал в эту лихую, черную минуту.
Фелисада шла по набережной Владивостока, опустив голову, не оглядывалась, не прислушивалась к голосам. Она уже простилась и простила всем — осужденье и насмешки, какие градом сыпались ей вслед.
Баба брела, сама не зная, куда ее ведут ноги. Только бы подальше от голосов и смеха. В тишину… Где никто не осмеет и не помешает.
Фелисада не ела уже много дней. Спала на скамейках скверов. Она надеялась, что ей повезет и жизнь изменится к лучшему. Но нет… И новый день не приносил радостей.
В психушке у нее была кровать. Была крыша над головой и хоть какая-то еда. Там все были одинаковы. Никто не высмеивал, не прогонял другого. От всех их отделяли крепкие ворота и колючая проволока. За нее она не выходила много лет. Тяжело было поначалу. Но теперь, когда оказалась на улице, стало совсем невмоготу…
— Эй, мать твою! Куда, дура, прешься? Иль ослепла? Набухалась под завязку, стерва! — рванул Фелисаду от колес грузовика вспотевший со страха мужик.
Фелисада не ответила. Она молча свернула в сторону.
— Эй, баба! Ты куда? Тебя ж пристрелят,
— Сама не знаю, — ответила устало.
— Иди сюда, — подозвал водитель к кабине грузовика. Фелисада подошла. — Никитин! Глянь на нее! Может, эту возьмем с собой? Кажись, ничейная! — крикнул водитель в кабину, из которой тут же высунулась взъерошенная голова. И небритое лицо, уставившись на Фелисаду, насмешливо спросило:
— Поедешь с нами?
Женщина, подумав мгновенье, согласно кивнула головой. Ни о чем не спросив, не поинтересовавшись.
— Давай лапу! Влезай живее! Села? Поехали! — рассмеялся шофер.
Через десяток минут баба узнала, что ее повезут работать поваром у лесорубов.
— Только знай! Никто из нормальных к нам не соглашается идти работать. Условий никаких. Тайга! И мы в ней! Работы и забот тебе хватит по горлянку! Пожрать приготовить, постирать — на двенадцать рыл. Сама тринадцатая будешь! Зарплатой не обделим! Но и тебе крутиться придется на одной ноге. На помощь не рассчитывай. Кругом сама, — предупредил Никитин.
Фелисада ничего не ответила. Молча подала ему документы.
Никитин прочел. Фелисада следила за каждым его движением, думая со страхом, что вот и этот скажет водителю остановить машину. Высадит ее. Вернет документы, сказав, что им с нею не по пути…
— Так, значит, неделю назад выпустили? А где остановилась? Вещи есть?
— Ничего нет. Ни угла, ни вещей, — призналась тихо.
— Тормозни, Серега! — услышала баба. И, покорившись судьбе, молча вылезла из машины. Она знала: умолять, уговаривать смысла нет. И протянула руку за документами, сама не зная, к чему они ей теперь.
— Чего ты? — удивился Федор. И только тут Фелисада заметила, что ее документы он положил к себе в карман. — Пошли поедим, — кивнул на столовую, возле которой затормозила машина.
— Нет у меня денег, — остановилась баба.
— А я у тебя их не прошу. Пошли! Времени мало. Нас ребята ждут. Путь не близкий. Без жратвы не добраться.
Федор Никитин ел за троих. Глядя на него, осмелела и Фелисада. Он сам набрал для нее еду и теперь не уговаривал — требовал:
— У меня закон такой: все купленное — в дело пускать надо. Вот и здесь! Заплатили — все! Хоть пузо тресни, а добру не пропадать! Лопай!
И баба ела. Жадно, быстро, много.
Выходя из столовой, мужики набрали с собой в дорогу котлет и ватрушек. Всучив громадные пакеты Фелисаде, Никитин велел ей уничтожать содержимое по мере желания.
Снова оказавшись в кабине, Фелисада поверила, что случившееся не сон, что ее и впрямь взяли с собой эти люди. Везут работать. А уж где и кем, какая разница…
— Места у нас — вторых не сыщешь! Загляденье! Там и кино, и театры, и цирки! Все разом! Далеко ходить не надо! Зверушник под боком! Так и станем жить — двенадцать чертей с одной Бабой Ягой! Оно и места наши, и жилье только для нечисти пригодные. Нормальные люди под угрозой расстрела не согласились бы так жить. Ну, а нам не до выбора. — Шофер глянул на Фелисаду грустно.