Забытые смертью
Шрифт:
Андрей ждал ее с экзаменов, тревожился за результаты, Фелисада видела его волнение. И радовалась, что любима.
Но дома никто не радовался такому повороту. Об Андрее никто и слушать не хотел.
— Рано тебе голову забивать любовями. Выучись. Человеком стань. Самостоятельным. А уж потом о семье думай! — серчал отец.
— Два года встречалась я с ним, втайне от родни. А на третий — забеременела. Андрей уже в горкоме комсомола работал. Взяли его туда. Когда узнал, что ребенок ожидается, — к моим пришел, чтоб пожениться разрешили. Родня, как узнала правду, — в слезы. На Андрея чуть не с кулаками кинулись. Отказались от меня навсегда. И видеть не захотели. Одна маманя втихаря навещала. Помогала продуктами, да все молилась за меня, чтоб забыли родные обиду, простили грех.
— Что ж тут плохого, если девочку замуж берут? Это в радость, что не засиделась в девках, что оказалась способной дитя зачать, продолжить род. Такому радоваться надо, — удивился Петрович.
—
— А что, студенты яиц не имеют иль бесполыми они у вас в Липецке были? Уж кто-кто, а мы помним, как в студенчестве жили! Ни одной девке проходу не давали. На уборке урожая в деревне все стоги сена наши были! — хохотал Килька.
— Теперь не о тебе речь. Ты свое откатал в сене, как и мы. Оттого нынче не катаемся, а кантуемся, — оборвал Никитин и глянул на бабу выжидательно.
— Забрала меня мать домой. В деревню. Чтоб я с ребенком чего не утворила. Я академический отпуск оформила. И решила Андрею на работу позвонить, предупредить, что в деревню уезжаю. Он в отъезде, в командировке оказался. Как ответила секретарша — не скоро вернется. А через месяц я родила Наташку, — выдохнула Фелисада.
— Так ты счастливая! Дочь имеешь!
— Все ждала, когда за мною и дочкой Андрей придет, домой забрать. А он даже не навестил, не позвонил ни разу. Будто околел! — сорвалось ненароком злое, и слезы снова полились по щекам. — Забрала меня из роддома мать. Вместе с Наткой. И через две недели окрестили мы ее. Записали Натальей Андреевной. А еще через месяц отправили меня старики в город доучиваться. Да все наказывали не встречаться с Андреем. Я бы и рада. Да только успела войти в институт, узнала, что отчислили меня. И причину назвали — аморальное поведение и крещенье ребенка в церкви. Второе было основным. Я к Андрею кинулась за помощью. Он уже в горкоме партии вторым секретарем был. Увидел меня, весь красными пятнами покрылся и говорит: «Уходи отсюда и не позорь меня — деревенщина! Помогать материально буду, но жить с тобой — ни за что! Опозорилась сама и меня за собой в грязи утопить хочешь? Не буду я тебе помогать. Зачем крестила в церкви девчонку? Или с ума сошла?» Тут и я не сдержалась. — Вспомнила баба, как запустила мраморной тяжеленной чернильницей в холеное лицо. Как разбила на голове мужика массивную пепельницу и поливала отборной бранью за все пережитое. — Всю рожу я ему исцарапала. Все ребра истолкала гаду. За все разом. За свои слезы и позор, за Наткину безотцовщину. И сказала, что подам на алименты. Он враз как ошалел. Вскинулся весь. И говорит: только попробуй опозорить меня, жизни не обрадуешься. Я тогда ничего не знала и не поняла. Пообещала, что завтра же отдам заявленье в суд. Он меня, дуру, уговаривал жить спокойно: «Сам, без суда помогать буду. Не ходи, не трепи мое имя». Да только обманутый однажды в другой раз уже не поверит. Так и я… Как обещала, отдала заявленье в суд на следующий день. А едва домой вернулась, даже переодеться не успела, за мной приехала машина из психушки. Никто не понял, что случилось, как на меня натянули смирительную рубашку, затолкали в машину и увезли в дурдом, даже не предупредив родных, куда меня денут.
— Вот паскуда! Башку такому снести мало! Кобель вонючий! За что жизнь изломал? — посочувствовал Колька, матюгнувшись в кулак.
— Я тогда еще не поняла, что судья и Андрей — как воры одной шайки — меж собой связаны круговой порукой. И, улучив момент, сбежала из дурдома и сразу в суд. Мол, недоразуменье разрешите. Я не сумасшедшая. Андрюху избила не от буйства, а за то, что он — кобель, бросил меня с ребенком. Но так и не успела досказать. Не увидела, не приметила ничего. Только-то и опомнилась, когда опять в смирительной рубашке оказалась. И по новой кинули меня в дурдом, но уже не в общую, в закрытую под замок, зарешеченную палату Где санитары из меня память выколачивали сапогами. А когда увидели, что молоко на рубахе проступило, щипать стали. Водой холодной поливать из брандспойта. Три дня мне спать не давали. Ни куска хлеба, ни глотка воды. Пока молоко с кровью не перемешали — не успокоились. Всю любовь они из меня вышибли. Заодно и веру в людей. В закон, каким кобели как яйцами крутят. Прикинулась я тихоней, смирившейся. А саму зло точит. Ведь вот зачем именно мне на пути говно попалось? Зачем я его полюбила, зачем поверила? За что он мне всю жизнь испоганил? И сколько себя ни уговаривала, не могла забыть. Ну а меня уколами замучили. На день по два десятка. От них и нормальному свихнуться недолго. Я столько хлеба не съела, сколько в меня насильно гадости всякой влили. Собьют кулаком санитары, завалят на пол. Руки на затылок вывернут так, что свету не рад. И всобачат сразу несколько уколов. От них все нутро наизнанку выворачивало от рвоты, отшибало намять, бросало в сон на несколько дней. А когда через два месяца родные пришли навестить, ни мать, ни отец меня не узнали и поверили, что свихнулась я, что забирать меня домой не просто не стоит, а и опасно. Они увидели меня через окно. Поговорить не дали. Ушли старики, поверив врачам, — всхлипнула Фелисада.
— Что ж, больше не повезло сбежать? — спросил Никитин.
— Трижды я убегала из психушек. И каждый раз меня ловили и увозили все дальше, пока не у казалась во Владивостоке. Оттуда выбраться не было никакой возможности. Правда, коль самой не выскочить, придумала другое. И, как только к больным приходили родственники, передавала с ними письма для своих, чтобы отправили. И жалобы… Какие ночами писала, пока санитары спали, — горестно вздохнула баба и продолжила: — За три таких жалобы я едва выжила. Кинули меня в подвал. В клетку закрыли. Без жратвы неделю держали. Не одну меня, конечно, поначалу крепилась. А потом, когда почуяла, что жизнь покидает, из-под себя жрать стала. Уже в полубреду. Вот в этом состоянии меня и показали комиссии, которая по жалобе приехала. Глянула она, нюхнула и ходу… Я их и не увидела. Сознанье на тот момент отказало. Да и где ему было сохраниться, если уже из-под себя взять было нечего. Ох и мордовали меня санитары за каждую жалобу, за всякое заявление. И все по голове колотили. Она у меня стала хроническим кипящим горшком, в каком едва просыпалась память, ее тут же вышибали и вытряхивали.
— И за что такая корявая судьба выпала? Так хоть дочка жива? — спросил Фелисаду водитель Серега.
— О ней я спрашивала в каждом письме, переданном с чужими родственниками. Но ответа не получала. Не приезжали мои навестить, не интересовались. Видно, испугались насмерть, увидев в окне. И поверив, что вконец свихнулась, решили, мол, ни к чему малахольной письма писать. Но я не могла думать иначе о своих, если за годы не получила ни одного письма. Я никого к себе не ждала. Устала. И вдруг, уже во Владивостоке, передали мне посылку. Вечером почта пришла. А врачей не оказалось. Ушли уже. Медсестра, на мое счастье, сердечней всех в смене той дежурила. Проверила бегло, нет ли чего колющего, режущего, и отдала целиком, вот там я и нашла весточку из дома. Узнала все, — стиснула баба зубы и глухо простонала.
— Попей чайку, — предложил Петрович, налив в стакан побольше кипятка.
— Письмо то было от сестры. Она написала, что отец мой умер три года назад. Он все не верил врачам и требовал, чтобы меня вернули в семью, к родным, какие, мол, уход обеспечат лучше, чем в любой больнице. Доказывал, что не по болезни меня упрятали в психушку, а чтобы скрыть партейному кобелю свой засратый хвост. И добивался правды для меня. А когда возвращался домой из города, его по дороге машина сбила. Сразу насмерть. Но водителя так и не нашли. Мать после похорон вскоре чахнуть стала. Заболела. Сдали нервы. Трудно было одной с Наташкой. За ребенком глаз да глаз нужен… И не углядела, когда она на речку с детворой пошла кататься на санках. Там с берега она съезжала, на лед. Попала в прорубь. Достать не смогли. Так и не нашли мою девочку, — зазвенел голос натянутой струной и, словно оборвавшись, вырвался рыданьем.
Мужики сидели, опустив головы. Курили молча. Да и что добавишь к услышанному?
— Мать в тот же день от сердечного приступа умерла. Как написала сестра, хорошо, что не мучилась. Да и что за жизнь у нее была бы, сплошной укор и наказанье.
— Ну, а этот гад цветет и пахнет до сих пор? — спросил горбатый Митенька.
— Андрей женился вскоре после того, как меня в психушку забрали. На дочери секретаря обкома. Тот его не медля к себе в аппарат забрал. На хорошую должность. Квартиру дал. Всем обеспечил. Кроме главного. Новая жена, по слухам, бесплодной оказалась. Поначалу лечилась на всех курортах. Да не помогло. Она надежду потеряла. Пить стала. Сначала дома, понемногу. А потом и вовсе опустилась. Где пьянство, там и все остальное. Терпел он пять лет. Приводил, привозил, поднимал ее из-под заборов и канав. Потом бить начал. Не помогло. Жена борзеть стала, поволокла из дома вещи на пропой. Он ее к отцу приволок. А тот вроде бы и сказал, что никому свою дочь силой не навязывал. Отдал в жены чистой девушкой. А раз Андрей сумел испортить, распустить, пусть теперь мучается…
— Так ему и надо! — вырвалось у Федора.
А Фелисада, глянув на него, ответила:
— Сама я во всем виновата. Отца с матерью не послушалась. В любовь поверила, как в судьбу. А она что? Короткая сказка. О жизни не подумала. Когда спохватилась — поздно. Все потеряно. И ничего, никого уже не вернуть… Я давно его простила. Зачем свой грех и дурь на чужие плечи взваливать? Да и Андрей не ушел от судьбы. Все сполна получил, как и полагалось, — выдохнула колючий
комок, застрявший в горле, и, уставившись на догорающие в топке угли, умолкла.