Забытый - Москва
Шрифт:
А с полудня Феофаныч с монахом стали испытывать посла на разрыв. Чтобы прийти в себя и упорядочить мысли, тот должен был опохмелиться. Когда мысли возвратились, а ум просветлел, на него навалился Феофаныч со множеством доказательств неправоты Михаила Тверского, обманом выманившего ярлык у хана, ведь Москва ВСЕГДА и проч, и проч, а Тверь НИКОГДА и прочее, и прочее, причем при всяком недостаточно убедительном аргументе щелочки чуть раздвигались и бритва послова взгляда чиркала по Феофанычу, приводя даже этого видавшего виды человека в порядочный неуют. Однако монах, смотревший на Сары Ходжу неотрывно (он прямо-таки в рот ему заглядывал!), моментально чувствовал по щелочкам перемены его настроения, умудрялся переключать внимание на себя (проще всего с помощью нового подарка) и вливал в гостя очередную порцию меда. Наученный вчерашним суровым опытом, Сары Ходжа долго противостоял натиску монаха и осторожничал. Но в конце концов и тут сломался. Щелочки стали раздвигаться шире, в них погас холодный огонек. Он все чаще одобрительно кивал Феофанычу, но скоро совсем от него отвернулся и стал общаться только с монахом. Еще бы! Чуть ли ни каждый новый кувшин с этой стороны сопровождался такими льстивыми речами, а главное - таким подношением, что голова шла кругом и заходилось сердце.
В конце концов вся дипломатия Феофаныча кончилась, пошла прахом, оказалась просто не нужна. Всем завладел отец Ипатий, который давил на самое слабое место: нравятся подарки?! Нравятся! Так мы тебе вдесятеро отвалим, коль замолвишь за нас Мамаю словечко и хан вернет нам ярлык.
– О чем речь! Конечно, замолвлю!
– Все! Ты настоящий мужчина! И настоящий друг. Потому я тебе верю, как себе! А уж мы тебе тогда...- и Ипатий склонялся к уху посла (Бобер, сидевший наискось и от души любовавшийся монахом, удивлялся одному: где, у кого и когда тот научился так трепаться по-татарски?!), - ... тогда я тебе в Сарай такой подарок привезу (Сам! Лично!), что у хана такого не будет! Ты мне веришь?
– О-о!
– посол боязливо отшатнулся.
– Такого нельзя. Не положено. Хан обидится и снесет мне башку.
– А кто узнает?
– монах шепнул и оглянулся воровато.
– Я же сам! Только тебе! И тут никто знать не будет. Только митрополит. А он, знаешь, какой мужик! Могила! Он тебе обещал Богу за тебя словечко замолвить?
– Обещал..
– Значит, сделает! А его Бог слушает! Ты помнишь, как он ханшу вашу вылечил?
– Помню.
– Вот! И тебя вылечит?
– Но я не болен.
– Ничего. Когда заболеешь, вылечит. Да я и сам...
– и монах еще ближе приник к уху посла, - ... я сам духовного звания! Только провинился малость, ты смотри, не скажи никому. Я тебе как другу... А то меня тут... сам понимаешь!
– Понимаю. Я никому!
– Ну вот я и сам, значит, могу за тебя словечко перед Богом замолвить! Понимаешь?! И замолвлю!
– Но ведь ты провинился. Сам говоришь.
– Да мне уж Бог давно простил! Это тут по обычаям надо время переждать. Тут церковники такие строгие - Боже упаси!
– А-а...
* * *
Все это безобразие продолжалось неделю, за которую послу было столько наобещано, что сами обещатели вряд ли могли вспомнить все, говорилось-то по великой пьянке и не только легкомысленно забывалось, но и уверенность была полная, что посол ни черта не помнит, ведь каждый божий вечер из-за стола его просто уносили.
Однако по прошествии этой недели хозяева быстро увидели, как жестоко просчитались они со своими легкомысленными обещаниями. На шестой день Сары Ходжа сказался нездоровым и к столу не вышел. На седьмой он тоже не появился и до себя никого не допустил. А на восьмой потребовал к себе двоих: монаха и Феофаныча. Те отправились, трезвые, хмурые и встревоженные. А вышли часа через два хотя и повеселевшие, но с вытянутыми лицами и изумлением в глазах.
Для посла в великокняжеской трапезной палате был накрыт великолепнейший стол.
К нему и подошел через час татарский посол. А встречал его сам Великий князь.
Пьянка не поехала по привычной колее, потому что на приветственную речь Великого князя Сары Ходжа отреагировал степенным поклоном и едва пригубил, а в ответном тосте произнес речь, заставившую посерьезнеть и подобраться всех без исключения москвичей:
– Я очень благодарен Великому князю Московскому Дмитрию и наместнику русского Бога на земле почтенному Алексию за столь великолепный прием моей скромной персоны в вашем гостеприимном городе. В этом я вижу настоящее глубокое уважение к моим повелителям: солнцеподобному хану Мухаммеду Булаку и его мудрому советнику, почтеннейшему Мамаю. Это уважение, а также доводы мудрых советников князя Московского (Сары Ходжа повел рукой в сторону сидевших рядом с ним Феофаныча и монаха) склонили меня к мнению, что Москва лучше справится с управлением нашим западным улусом, а, стало быть, более достойна ярлыка на Великое княжение Владимирское, чем Тверь. Я доведу его до сведения великого хана. Но вы понимаете сами, что это только мнение посла. А что решит солнцеподобный хан, о том знает один Всевышний. Чтобы убедить хана, одного лишь мнения посла недостаточно. Для этого нужно выслушать самого князя Московского. Я подчеркиваю - САМОГО. Ведь князь Тверской, несмотря на свою бедность и неспособность влиять на других русских князей, убедил хана прежде всего тем, что изъявил покорность ЛИЧНО, а князь Московский почему-то от этого уклонился.
Посол сделал паузу, упала тяжелая тишина, и князь Дмитрий дернулся что-то сказать, но почувствовал на своем локте цепкие пальцы Бобра и, промолчав, лишь откинулся на спинку трона. Посол на движение князя чуть приподнял руку и продолжил:
– Я понимаю, Москва привыкла к частой смене ханов в Сарае и не была уверена в силе нового повелителя. Возможно, вы ожидали нового переворота...
Князь внова сделал протестующее движение, но посол, кажется, не увидел этого, потому что повернул голову к Феофанычу и пристально смотрел на него, необычайно широко раздвинув свои щелочки:
– ...но тем самым вы оскорбили моего повелителя неверием в его силы. А их, оказывается, хватило, чтобы стать повелителем всей Орды и твердо сесть в Сарае...
Феофаныч согласно-покорно закивал, и щелочки сузились.
– ...Это оскорбление нужно загладить. Уважение и покорность выказать хану так же, как вы показали их послу. И обязательно, - Сары Ходжа вскинул палец, - ЛИЧНО! Только тогда, я думаю, хан и его мудрейший советник Мамай, пошли Аллах им долгие годы, простят князя Московского и отнесутся к его просьбам с пониманием.
Он оглядел значительно всех сидящих за столом, и щелочки закрылись, а рот посла растянулся в любезной улыбке. Сары Ходжа взял со стола чашу с медом и закончил:
– Я пью за благополучие Московского улуса, мудрость его правителей и жду их в Сарае.
Посол выпил. За ним выпили все, но никто не потянулся закусить, тишина не рассеялась, а стала еще более напряженной. Все смотрели на Великого князя, а тот на Феофаныча, и Феофаныч, кивнув отроку и подставив ему свою чашу, поднялся:
– Мы бесконечно благодарны мудрому послу за внимание к делам Москвы, за его бесценные советы. Надеемся, что он и дальше не оставит нас и не обойдет своим вниманием. Мы с нетерпением будем ждать встречи с ним в Сарае. Здоровье и благоденствие мудрейшего посла!
– Данило высоко поднял наполненную чашу. Все русские, и князь тоже, вскочили, рявкнули:
– Здоровье посла!
– и выпили до дна. Сары Ходжа жмурился, улыбаясь.
* * *
Через день посол Мухаммед Булака отбыл, а Москва начала готовить визит Великого князя в Орду.
– Слушай, чего же он вам такого наговорил наедине?
– не удержался от вопроса к монаху Бобер во время прощального пира.
– Наедине-то?
– монах помахал головой, как корова от мух.
– Ххых! Бл...! Прости, Господи, грешника твоего! Ты, Мить, не поверишь. Такого сочетания!..
– и умолк.