Забытый - Москва
Шрифт:
Микула вырывает локоть и открывает глаза. Над ним, неимоверно возбужденный и лыбящийся, как блин на сковородке, склонился Корноух:
– Просыпайся, воевода! Бобер нашелся!
Что Бобер нашелся, Микула понял раньше, чем услышал. Он вскочил и сразу же снова опустился на свою нехитрую постель, чувствуя себя самым счастливым на свете человеком. Как в детстве, когда натворил чего-нибудь и ждешь-мучаешься час расплаты, а тебя поругали (ну, может, вмазали по затылку или заднице разок), да и отпустили, и ты выскакиваешь на улицу счастливый без меры, ведь все худшее позади, а впереди ничего подобного не будет, потому что уж теперь-то ты подобного ни за что! нипочем!! никогда!!!
– Где?!
– Тут, за лесом, в пяти верстах!
–
– Его разведчики с юга подошли. Они уже обо всем с моими переведались и назад ушли, цепочку выстраивать.
– Какую цепочку?
– Что б свистнуть, когда начнется.
– А-а-а! Ну, Андрюха! Ну! Знаешь, какой камень у меня с души?!
– Признаться, воевода, и у меня. Уж на что знаю я Бобра. И надеюсь на него больше, чем на себя, а сердчишко под конец постукивать стало. Где?! А он действительно, вишь, левей свалился.
– Давай-ка я из пацанов кого разбужу, пусть нам по ковшику нацедит. Такое дело! Теперь мы их!
– Ни-ни! Не буди, я сам! Не булгачь никого. Перед самым боем скажешь. Лучшего и придумать нельзя! Знаешь, как взовьются?
Когда Звездный Ковш совершил по небу половину круга и встал вверх дном прямо над головой, сторожа разбудили князя Олега и воевод. По лагерю пошел все усиливающийся шорох. Вспыхнули успевшие совсем догореть за ночь костры. Рязанцы начали готовиться к битве.
Быстро отреагировали на это на противоположном берегу. Было похоже, что москвичи и вовсе не ложились - костры в балке не прогорели, не погасли, видно, в них и ночью (может, и не раз) подбрасывали дров.
Олег скосил глаза в ту сторону лишь раз. "Трусят! До драки еще не дошло, а у них уже штаны мокрые. Разве можно с таким настроением в бой? Лучше уж сразу бежать, хоть людей бы сэкономили".
Небо на востоке засветлело, но до настоящего рассвета оставалось еще часа два. Было морозно и тихо-тихо. Ни ветерка, ни шороха, и слышно далеко-о-о, потому что даже волки, навывшись за ночь, умолкли.
Когда тьма стала расступаться, позавтракавших и снарядившихся пешцев начали строить на склоне балки. Пешцев у Олега было много, и фронт их растянулся гораздо дальше загородки из саней. Но там у москвичей стояла уже конница. Пешим на конных идти было не очень сподручно, это Олег понимал. Если б конные сами на него кинулись, тогда бы ничего. Его пешцы хорошо умели всадников в копья принимать. Однако вряд ли москвичи вперед пойдут. Это плохо. А что делать? И сани эти как кость в горле торчат. У Олега ни с того, ни с сего вдруг испортилось настроение. Он решил все-таки кое-что переменить и поехал на правый фланг, где Федор заканчивал строить конницу.
– Знаешь, Федор, давай все-таки я сани сначала сожгу, а потом уж конных пустим. А то торчат они, как сор в глазу. Вдруг затолчемся, а у тебя конных все-таки маловато.
– Ну давай.
– Федор смотрел удивленно.
– Мне-то что. Как скажешь, так и пойдем. Случилось, что ли, чего?
– Да нет. Так что-то... Сани мне не нравятся. Ты трубача тогда ко мне давай, я дам знак.
Послав пешцев вперед поджигать сани, Олег неожиданно услышал с той стороны балки дружный восторженный рев. Все окружение князя уставилось на тот берег, силясь увидеть и понять, что там происходит. Видно было хорошо. Перед фронтом москвичей ехал всадник со свитой (главный их, очевидно) и выкрикивал что-то, потрясая обнаженным мечом и то и дело указывая им в сторону рязанцев. Разумеется, это была речь перед битвой. Зовущая защитить, не посрамить, отомстить, показать и прочее. Ничего особенного в этом для Олега не было, хотя сам он речей не любил и говорить что-то полкам перед битвой привычки не имел. Удивительно и странно было то, как москвичи на эту речь реагировали. Они орали так громко и радостно, словно получали по мешку серебра.
"Мухоморов, что ли, нажрались? Или оратор такой способный?
– Тимоха, надо бы этого красноречивого поймать. Да узнать, как это он так умеет народ раззадоривать, - и прикрикнул командирам пешцев: - А ну, ребята, вперед шибче! Сбейте-ка с них спесь, с козлов жирных, чтоб орать перестали! Сани! Сани растащить и поджечь! Сразу!
* * *
Перед московским строем ехал, разумеется, Микула. А кричал он просто и ясно:
– Ребята! Сейчас рязанцы пойдут. Стойте крепко! Надо выдержать первый удар, и тогда они пропали! На помощь нам подоспел Бобер со своими полками! Он уже во-он за тем лесочком. Так что через час (Да нет, раньше!) будет здесь!
Это был не мешок серебра, это было гораздо больше. Возможность выбраться из такой ж..., когда уже не осталось надежды уйти не то что целым, но хотя бы живым. Войско менялось на глазах! Подтянулось, повеселело. Послышались соленые прибаутки полковых зубоскалов. И когда рязанский строй, укрытый высоким забором щитов, двинулся к саням, москвичи смело и весело стали спускаться навстречу.
Арбалетчики за санями мало что успели - рязанцы прикрылись щитами надежно, грамотно. И когда они подошли вплотную, а арбалетчики стали отходить, то затолклись, разминулись с пешцами нечетко, помешали им, и рязанцы, кинувшись на сани, в первый момент не встретили сопротивления, вмиг растащили загородку, прорвались дальше и схватились с пешцами. А сани разметали и подожгли.
– Вот так вас, сопляков, - Олег пристукнул кулаком по луке седла и оглянулся на трубача, - а ну, Кирюха, давай!
Труба захрипела, заклекотала, заверещала, а верней всего, пожалуй, именно закукарекала, так противно и мерзко, что Тимоха, не любивший ее больше всех, прикрыл руками уши.
И сразу конница рязанцев пошла в балку, охватывая постепенно московский фланг.
– Нну! Жирные вы мои!
– удовлетворенно пророкотал Олег и перевел взгляд на пешцев, ожидая увидеть, что они уже оттеснили противника на верх склона и сейчас погонят и разметают его, как разметали сани. Но пока не увидел. Москвичи, хоть и оттесненные далеко от саней, секлись люто, весело как-то, отступать вовсе не думали, а битва обрела свой обычный вид, то есть: перевеса ни одной из сторон не обозначилось, драка пошла нешуточная и по всему фронту, и до бегства противника было еще далеко.
Олег поджал губы и повернулся направо. Но и у конных все увязло и остановилось (видно было все как на ладони), шла отчаянная махаловка, и когда она закончится (даже - чем закончится!), было непонятно.
Он снова повернулся к пешцам. Здесь стало вроде повеселей, чем у конных, здесь его ребята все-таки выжимали москвичей из балки, двигались наверх, но все же очень медленно. Он опять посмотрел направо и опять ничего утешительного не увидел. Тут теплилась малая надежда, что Федор объедет московский фланг, но по тому, как бились москвичи, ясно было, что и из этого вряд ли выйдет какой толк, ведь конных у них было больше. А бились они отчаянно, просто самозабвенно, что стало для Олега полной (и прескверной) неожиданностью. Еще более скверно было то, что он не подумал оставить себе хоть какой-то резерв, чтобы кинуть его в нужный момент в нужное место. С таким противником это показалось ему совершенно излишним.
Так прошло с полчаса. И тут московские пешцы, оттесненные уже почти на самый верх, вдруг взревели точно так же, как перед боем, когда командир говорил им свою речь.
"Что за чертовщина?!" Но тут Олег услышал сзади странно севший Тимохин голос:
– Князь, глянь...
Олег дернулся к нему. Белый как снег Тимоха показывал большим пальцем себе за плечо. Князь поднял глаза и застыл. В животе у него сделалось так, когда летишь с большой высоты. Сердце подкатило под горло, кишки под ребра, очко в заднице сжалось, а пальцы ног скрючились как в судороге. Он еще успел подумать: вот как очко-то играет; не зря говорят...