Забывший имя Луны
Шрифт:
– Не боюсь! Заради такой светлой цели я ничего, баб Дуся, не испугаюсь!
– Вот, вот, – старушка погладила теплое и крепкое володино плечо. – Ты уж заради ее постарайся. Глядишь, и себя заодно вытянешь. Ты ведь мужик видный, работящий, нутром добрый – обидно глядеть, как ни за что ни про что в гроб себя ентой водкой гонишь…
В маленькой комнатке без окна, которую нелюдимый Маневич приспособил себе под мастерскую, художник, упрямо отворачиваясь, собирал в картонную коробку инструменты и заготовки, а над ним возвышался нетрезвый и решительный Аполлон.
– Леня, я тебя как человека прошу! Я бы сам его взял, да ты ж понимаешь –
– А мне, значит, полуволки в самый раз! – язвительно откликнулся Маневич.
– Да ты ж пойми, Леня! – видно было, что Аполлон едва сдерживается, чтобы не взять художника за грудки и не тряхнуть как следует. Маневич с язвительной усмешкой наблюдал, как Аполлон борется с собой и явно не собирался никак разряжать ситуацию. Похоже, она ему чем-то даже нравилась. – Он же с тобой работал, ты ж видел его! Он же человек, и интереснейший человек при этом. Интереснейшая судьба! Его же наука изучать должна…
– Ну так и давай сдадим его в поликлинику… для опытов, – усмехаясь, предложил Маневич.
Кешка, заглянувший в мастерскую, понял, что речь идет о нем, и остановился, прислонившись к притолоке – послушать. Оба собеседника заметили его и продолжали говорить. Аполлон мотнул головой, приветствуя и видя в кешкином приходе подтверждение какого-то своего внутреннего тезиса, а Маневич и попросту никак не отреагировал. Кешка привык к тому, что в его же присутствии говорили о нем. Говорили так, словно самого Кешки нет и в помине. Так было в каморе, так говорил Алекс, да и в сквоте только Мишель да Ромашевский не позволяли себе ничего подобного. Такая практика Кешку ничуть не смущала и тем более не унижала. Наоборот, ему даже нравилось, когда его не призывают принять участие в разговоре и можно просто послушать интересные вещи. Особенно интересно слушать про себя самого.
– Понимаешь, его интеллект, так долго лишенный всяческой пищи, развивается сейчас мощно и неудержимо. Вместе с речью. А чувства…здесь все зависит от окружения. И если мы сейчас бросим его, его опять засосет… туда, в накипь…
– А может, ему там самое место? Ты же сам говорил: Кешка – все еще полузверь…
– Нет, нет, там совсем не то, там другая линия эволюции. Линия зубов, рогов, копыт и тому подобного инвентаря…
– А кешкино оружие, по-твоему, что – разум? Да он же у него еле брежжит. Или, неужели, чувства?.. – похоже, разговор задел-таки Маневича за живое. – Эй, Кеша! – позвал он. – Ты когда-нибудь кого-нибудь любил?
– Да, – подумав, серьезно откликнулся Кешка. – Я любил Полкана. Собаку. Потом Друга. Еще Дуру.
– Все трое – псы, – констатировал Маневич.
– Это ничего не значит, – Аполлон затряс крупной головой так, как будто вытрясал застрявшие в волосах опилки. – Он направлял чувства на доступные ему объекты. Для брошенного всеми ребенка это так естественно…
– Вот здесь – заплачь, заплачь… – посоветовал Маневич. – Кстати, этот ребенок когда-нибудь говорил тебе, что умеет неплохо стрелять и владеет приемами нескольких видов восточных единоборств? Или это не вписывается в образ? Он – почти готовый боевик, сильный, умный, чертовски, почти сверхъестественно жизнеспособный, без чувств, без мыслей, без привязанностей, а вовсе не сиротинушка, каким тебе хотелось бы его видеть, исходя из собственного дешевого прекраснодушия. А ты хочешь, чтобы я приспособил его к обтачиванию деревяшек и плетению кружев. Не стоит ради наших гуманитарных
– Да как ты не понимаешь! Никто не рождается боевиком, также, как никто не рождается энциклопедистом. Все это делаем мы, мы сами, вот этими вот руками! – Аполлон сунул растопыренные сильные пятерни почти к самому носу Маневича. Художник брезгливо отодвинулся. – А если нам лень что-нибудь делать, или мы не верим в саму возможность этого делания, то тогда… тогда торжествует зверь!… Скажи, Леня, у тебя дети есть? Ну, где-нибудь…
– Причем тут это? – страдальчески сморщился Маневич. Видно было, что Аполлон утомил его до крайности.
– Притом, Леня, притом! Возьми Кешку, на время, на время. Потом я придумаю что-нибудь, честью клянусь. Хочешь я перед тобой на колени встану? Я бы Мишеля попросил, он бы с ходу согласился… да ведь он сам знаешь какой…
– Давай, давай, попроси, – усмехнулся Маневич. – Самый тот воспитатель. Сейчас я тебе скажу, как все будет: через неделю он забудет о его существовании, потом через месяц вспомнит, начнет искать, спрашивать, рыдать всем встречным в жилетку. Потом еще год будет самоедством заниматься, рефлектировать с фотоаппаратом, а в конце концов отхватит какую-нибудь премию от гуманитарной организации за серию снимков «Беспризорные дети», купит жене духи (и как это она еще ни разу ему их в морду не запустила? – святая женщина!), а остальное пожертвует какому-нибудь детскому дому. Причем документально это никак не оформит, и директор детского дома купит на эти деньги аэрогриль своей жене… А кстати, если я его к себе возьму, то что я с этого буду иметь?
– Маневич! Морда твоя жидовская! – в отчаянии возопил Аполлон, воздевая руки к потолку. – Ну разве ж можно так!
– Ну вот, – с обидой изрек Маневич. – Как что-нибудь от Маневича нужно, так: Ленечка, Ленечка! На колени встану… А как вас против шерсти, так сразу – морда жидовская!
– Леня, друг, прости! – Аполлон по нетрезвости не заметил иронии в голосе художника и принял его обиду за чистую монету. – Нервничаю я, вот и несу невесть что. Ну хочешь, в морду мне дай… Я даже сопротивляться не буду…
– Нужна мне твоя морда! – сварливо возразил Маневич, взглянув на породистое, красивое лицо Аполлона с каким-то очень сложным чувством. – Попробую я. И без твоих выступлений попробовал бы. Только без толку все это, попомни мои слова. Все равно снесет его туда, к зверям этим. Слишком тонкий слой, слишком много условностей. Не привыкнуть ему к этому, не удержаться…
– Да он же добрый, добрый! – обрадовано закричал Аполлон, до которого не сразу, но все же дошел смысл речей Маневича. – Мне Тимоти рассказывал – он же собаку ту бездомную пожалел, выходил…
– Где Дура сейчас? Тимоти говорил? Ты знаешь? – бесцеремонно вклинился внимательно прислушивающийся к разговору Кешка.
Аполлон на миг протрезвел. Глаза его жестко блеснули.
– Прибил Алекс твою Дуру. В тот же день, как ты сбежал. Вот так.
Маневич протестующе поднял руку, словно защищая мальчика, но Кешка даже не шелохнулся. Лицо его не изменило своего выражения, только слегка побелели костяшки сжатых в кулаки пальцев.
– Не ходи туда, Кеша, – внятно сказал Маневич. – Как бы ни сложилось – не ходи. Не для того ты от зверей из леса ушел, чтобы опять к зверям подаваться.